Данный анализ написан на основе группового прочтения и продуктивного обсуждения статьи Уилфреда Биона «Воображаемый двойник». В особенности хочу выразить благодарность коллегам Юлии Фишер, Анастасии Кедровской и Веронике Коневой.

Текст, главным образом, концентрируется на рассмотрении психодинамики главного героя Якова Петровича Голядкина с точки зрения психоаналитической теории, в частности теории объектных отношений, кляйнианско-бионианской теории и теории поля. Анализирутся использование примитивных защит (расщепление, проективная идентификация, отрицание, всемогущий контроль, и, конечно же, диссоциация) психикой протагониста и то, как они формируют паранойяльные процессы.

Тематически данная работа продолжает исследование концепций на основе фильмов "Дьявол в деталях" и "Джокер".

Глава I

Повесть начинается с пробуждения героя ото сна, что сразу же указывает на проницательность Достоевского в отношении психических процессов и его понимания, как важен сон и сновидения в душевной жизни человека. При этом, пробуждение героя описывается как неполное: «не вполне еще уверенный, проснулся ли он, или еще спит, наяву ли и в действительности ли все, что около него теперь совершается». Недосон, недободрствование, помещающее Голядкина в пограничное состояние, в котором, как много позже сформулирует Бион, «невозможно спать и невозможно проснуться», когда работа мышления нарушена. Данное состояние указывает на то, как трудно герою отделять реальность внутреннюю от внешней, когда разница между сновидениями, или, вернее, галлюцинациями и восприятием действительного размытая более, чем в среднем в жизни среднего человека.

Одним из первых действий Голядкина после пробуждения является проверка бумажника, пересчет денег в нем с сокровенным удовольствием:

«с просиявшим лицом положил он перед собою на стол раскрытый бумажник и крепко потер руки в знак величайшего удовольствия. Наконец он вынул ее, свою утешительную пачку государственных ассигнаций, и, в сотый раз, впрочем считая со вчерашнего дня, начал пересчитывать их, тщательно перетирая каждый листок между большим и указательным пальцами. «Семьсот пятьдесят рублей ассигнациями! — окончил он, наконец, полушепотом. — Семьсот пятьдесят рублей … знатная сумма! Это приятная сумма, — продолжал он дрожащим, немного расслабленным от удовольствия голосом, сжимая пачку в руках и улыбаясь значительно, — это весьма приятная сумма!»

Это похоже на то, как в уединении ото всех персонаж Толкина Голлум лелеет Кольцо Всевластия. Так читателю сразу же означивается жадность героя и ее степень, его стремление к всемогущему контролю и нарциссическая динамика.

Далее герой, ища своего камердинера Петрушку, мысленно обвиняет его в том, что он, якобы, готов за грош продать человека и продал непременно ни за копейку. Так сразу же демонстрируется паранойяльная структура характера. В контексте предательства за деньги, как раз после описания недавней сцены, в которой герой с таким инфантильным и скрытно-тревожным поведением пересчитывал дражайшие денежные накопления, дороже которых, судя по всему, для него нет ничего и за которые он сам многих хочет продать, если возможно было бы избежать прочих опасностей с этим связанных (преследования).

Сегодня выходной и титулярный советник Голядкин собирается на некий званый обед с самого утра, поэтому он бреется, наряжается в ливрею напрокат, нанимает карету и выезжает в город прикупить кое-чего. Создается впечатление, что все эти затраты для него нетипичные, избыточные и что он немного себя не в своей тарелке чувствует, будто награбастал лишнего, чего не заслуживает, будто присвоил чужое.

И как только он выехал, то тут же встречает «преследователей» в лице двух сослуживцев, которые, как показалось Голядкину, заметили его в карете, пальцем указали и имя даже прокричали. В общем, проявили сильную и неудобную заинтересованность.

Мгновение спустя экипаж Голядкина ровняется с другим экипажем, пассажир которого «с величайшим любопытством и участием стал заглядывать в тот угол кареты, куда герой наш поспешил было спрятаться». Это будто бы был Андрей Филиппович – начальник Голядкина. В общем, как только Голядкин позволил себе малость затрат и удовольствия, так будто бы вокруг образовалась масса наблюдателей, подглядывающих, подсматривающих, преследующих вниманием своим не положительным будто. Очередная проекция собственных жадных деструктивных импульсов на объекты, принимающая форму галлюцинации. В данный момент Голядкин сам себе завидует и сам лишается удовольствия от выходного.

В то время, как якобы Андрей Филиппович разглядывает Голядкина, последний размышляет: «или прикинуться, что не я, а кто-нибудь другой, разительно схожий со мною, и смотреть как ни в чем не бывало? Именно не я, не я, да и только!». Это предвестие будущей диссоциации, к которой здесь указывается более непосредственная предрасположенность.

Решая не отзываться на якобы рассматривания якобы Андрея Филипповича, Голядкин ругает себя и говорит, что мог бы ведь просто сказать, что тоже приглашен. Но он не чувствует себя полноценным участником, достойным, чистым совестью, поэтому невольно вынужден скрываться. Паранойя в связи с жадностью. Человека, который чувствует, что присвоил слишком много и теперь боится преследования.

Долго в состоянии оправдания и сильного, но малоинтегрированного чувства вины, выражаемого в страхе преследования, герою находиться трудно, поэтому он девальвирует объект и идеализирует себя, то есть производит защитную смену позиции с преследуемого на преследующего: «герой наш вспыхнул как огонь, нахмурил брови и бросил страшный вызывающий взгляд в передний угол кареты, взгляд так и назначенный с тем, чтоб испепелить разом в прах всех врагов его». Происходит это, как часто бывает, именно после удаления угрожающего объекта (трусость, малодушие). Мол, не так уж и страшно было, кого надумал бояться-то, да их всех можно поставить на место.

Но далее идет приближение к объекту и тогда ощущение мощи и злости в объекте, которая в нем, по проективным ощущениям Голядкина, должны быть – и поэтому он вновь будет в совершенно бессильной позиции, низменной по началу. Что, разумеется, сильно уязвляет его и начинает аккумулировать злость интегрированную, самостную. К какому объекту приближается Голядкин? К доктору Крестьяну Ивановичу, к которому он внезапно решил зайти ни с того ни с сего, хотя видел его до этого раз всего. Встреча с Крестьяном Ивановичем является очень важной для повести. В ней Достоевский умело и в нарративе презентует большой объем информации, создает экспозицию и поле контекста для дальнейших событий, рассказывая как о прошлых событиях, бывших до повествования, так и о характере главного героя. Подается это настолько плотно и через речь трудную для понимания речь Голядкина, и сцена такая сложная с литературной и психологической точки зрения, что без детального разбора читатель рискует многое не понять. Крайне тонкая работа. Теперь понятно почему Белинскому и Тургеневу так понравились первые главы, когда Достоевский их прочел вечерах кружка Белинского. Поэтому именно эту встречу я разберу очень подробно, а последующие события более общим образом.

Глава II. Встреча господина Голядкина с доктором Крестьяном Ивановичем

Итак, почему же решил Голядкин вдруг навестить доктора непредвиденно, что моветон вообще-то. Тут видится сложная система мотивации, которая с одной стороны состоит в том, чтобы оправдаться за свои слова и аргументировать их, сказанные на прошлом званом ужине (об этом позже) перед неким лицом, которое может выслушать Голядкина и, при этом, является достаточно авторитетным. Доктор подходит на эту роль, ибо он, ко всему прочему, «ведь доктор, как говорят, что духовник, — скрываться было бы глупо, а знать пациента — его же обязанность». Непосредственно сейчас также есть чувство вины за «присвоение» благ и стремление спастись от множества преследователей в городе, которыми Санкт-Петербург, почему-то, сегодня наводнен, как раз в тот день, когда Голядкин при марафете и собрался на званый ужин. Дом доктора является своего рода убежищем. Со второй стороны Голядкин хочет избавиться от чувства плохости посредством проективной идентификации. Не просто поделиться и оправдаться, но прям затолкать невыносимые чувства в других и запереть там, возненавидев всем сердцем носителей и презрев их. С третьей стороны, его визит несет в себе цель плетения одного узла сети интриги, которую он запланировал плести против Владимира Семеновича (кто это и почему тоже будет раскрыто по ходу). Голядкин будет пытаться убедить уважаемого в обществе человека Крестьяна Ивановича в том, что не такая уж достойная персона этот их Владимир Семенович, но даже подлая, корыстолюбивая и носящая маску.

Поднимаясь к доктору по лестнице Достоевский буквально пишет: «переводя дух и сдерживая биение сердца, имевшего у него привычку биться на всех чужих лестницах». Удивительной тонкости наблюдение, вероятно сделанное на основе собственных переживаний. Но в целом действительно многие тревожные люди испытывают особенно острые чувства на лестницах, что подметит позже Фрейд, имея богатый клинический опыт, а еще позже многие прочие психоаналитики будут подчеркивать это, как и переживания при управлении автомобилем. Дело в том, что лестница – классический и общераспространенный пример переноса бессознательных фантазий материнской утробы, задействования фантазии о проникновении, опасном для объекта и Эго, а потому вызывающий особенно острую тревогу.

И что показательно, что именно при подъеме Голядкин рассуждает о том, будет ли его визит приличным, уместным, имеет ли в нем что-то предосудительное (ощущаемое фантазийное вторжение). И тут же пытается оправдаться в собственных глазах, как происходит в течение всей повести излюбленными фразами такого формата: «я ничего, я так … я как все…». Хотя визит Голядкина окажется нежданным, неудобным и, в плане этикета, действительно вторжением.

Крестьян Иванович в чувствовании Голядкина уже будто бы тоже увидел последнего (фамилия самого Голядкина указывает на его собственную природу по заглядыванию, проникновению) и уже осудил, что второй, якобы, скрывается. Мир Голядкина полон наблюдающих преследующих глаз, видящих его присвоенное богатство, а потому чувствуемых зависть и выискивающих момент для нападения.

Сейчас Голядкину от третьего (символического Отца, когда второй объект город, общества, все желанное сегодня – символическая мать) уже слишком тревожно герою скрываться и он пошел сознаваться и сталкиваться с объектом, чтобы избежать нарастания паранойи. Одновременно с этим Голядкин переживает, что доктор может хотеть скрываться от него, т.к. у Голядкина есть свои цели визита, которые ставят его в зависимую позицию, которую принимать болезненно, поэтому он первично наделил образ доктора нуждой увидеть пациента, якобы это ему надо, а Голядкину приходится заезжать, ибо если скроется, то хуже сделает для их отношений. Визит как якобы повинность. Но чем ближе к объекту, тем больше интеграция собственных целей, тем сильнее тревога и чувство вины и поэтому она больше признает свою зависимость и больше переживает теперь о том, что доктор может скрываться, не быть рад его приходу. Что, разумеется, также причиняет боль Голядкину, ибо он в глубине души чувствует и понимает, что ему особо никто не рад, что он ни с кем не в близких отношениях и быть в них не умеет, не получается у него, нет способностей к этому и способности эти, хоть порой и хочется тоже у кого-то отнять, присвоить как вещь, но на деле это невозможно, но достигается лишь гораздо более трудным путем. Как его обозначить так, чтобы не обеднять? Повышение толерантности к боли и укрепление способностей к принятию утрат, переживания расставания и чувства горя.

Прям перед тем, как позвонить в дверь, герой «поспешил придать своей физиономии приличный, развязный, не без некоторой любезности вид». Конечно, с одной стороны многие люди меняют намеренно состояние, вид свой, расположение духа перед определенным социальным контактом. Но кто-то это может делать из стыда или заботы о состоянии объекта в большей степени, а кто-то в преимущественной степени как способ контролировать контакт и сам объект в соответствии со своими целями сознательными ли, бессознательными ли. Поэтому в случае Голядкина данный жест также является надеванием маски в негативном смысле и пре-формой диссоциации.

То, что «господин Голядкин почти всегда как-то некстати опадал и терялся в те минуты, в которые случалось ему абордировать кого-нибудь ради собственных делишек своих», есть проявление тревоги (и чувства вины) от ответного преследования со стороны объекта из-за завистливых и жадных фантазийных атак Эго, которые в каждом контакте с объектом невольно возникают.

После того, как Голядкин сильно сконфузился при вступлении в разговор с Крестьяном Ивановичем, он покраснел, осел, замолчал, но обеспечил «себя тем же самым вызывающим взглядом, который имел необычайную силу мысленно испепелять и разгромлять в прах всех врагов господина Голядкина». Мысленное испепеление – переход в активную маникальную фазу преследования, как защиты от сильных тревог. В этом же проявляется его деструктивность, а в этой конкретной ситуации она будто бы легитимизируется.

Сидя так, Голядкин считает, что выражает таким образом независимость и сообщает ясно, что «совсем ничего, что он сам по себе, как и все, и что его изба во всяком случае с краю». На воре и шапка горит. В каком смысле «ничего»? «Ничего» это что? Что имеется под «ничего»? В чем его, как по его ощущениям, могут почему-то подозревать? Это проявляет его натуру постоянно замышляющего против других человека и боящегося быть раскрытым.

Крестьян Иванович предстает перед нами курящим сигару, выпускающим струю дыма изо рта – это образ символического отца с фаллическим предметом. Голядкин же изначально в инфантильной позиции.

Голядкин пытается начать говорить, но речь его в высшей степени неопределенная, такая же туманная и скрывающая любую мысль (коих дефицит) и деструктивную мотивацию, потому ничего не понятно. В силу этого, Крестьян Иванович, использует знания прошлой сессии и, видимо решив, что Голядкин с жалобами пришел и с прежними, говорит свою прошлую рекомендацию о том, что «нужно предписаний держаться; я ведь вам объяснял, что пользование ваше должно состоять в изменении привычек… Ну, развлечения; ну, там, друзей и знакомых должно посещать, а вместе с тем и бутылки врагом не бывать; равномерно держаться веселой компании». Это наводит на мысль, что в силу своей паранойи Голядкин видимо вёл весьма затворнический изолированный скаредный образ жизни (равно как диккенсовский Скрудж), который еще больше усиливал его паранойю. Доктор чувствует достаточно правидов и понимает достаточно корректно структуру Голядкина, а потому предлагает то немногое, что в те годы развития теории психопатологии и методов психотерапии мог предложить доктор – направить пациента на изменение стиля жизни. Попытка воздействия на психическую структуру через бихевиоральный аспект. Рекомендация открываться.

В ответ на это Голядкин почему-то вновь оправдывается, говоря, что он как все, что он ничего и т.п. Предлагает, опять же, по сути совершенно банальные и не понятно как относящиеся к делу оправдания, но очень показательные. За этим скрывается его нежелание признаваться перед другими, как много он присваивает, и нежелание признаваться в этом самому себе. Голядкин чувствует в простом внимании доктора обвинение(галлюцинирует), а потому сразу начинает оправдываться перечислением фактов, которые его должны демонстрировать как «Обычного» и не выделяющегося человека, то есть того, кто не присваивал много, не обременен.

В ответ на оправдания, хмыкнув, Крестьян Иванович повторяет рекомендацию: «вам нужно коренное преобразование всей вашей жизни иметь и в некотором смысле переломить свой характер. Не чуждаться жизни веселой; спектакли и клуб посещать и во всяком случае бутылки врагом не бывать. Дома сидеть не годится… вам дома сидеть никак невозможно». Использование доктором выражения «бутылки врагом не бывать» можно рассматривать как ревери. Доктор чувствует паранойяльность восприятия Голядкина, потому использует слово «враг».

В ответ на это Голядкин, проявляя свою агрессивную, нарциссически упрямую суть характера, вновь оправдывается и, можно даже сказать, возражает: «Я хочу сказать, Крестьян Иванович, что я иду своей дорогой, особой дорогой, Крестьян Иванович. Я себе особо и, сколько мне кажется, ни от кого не завишу». Слова человека, который блокирует свою социальную жизнь для защиты себя от сильных труднопереносимых чувств зависти и жадности, которые перманентны по отношению к другим, (2) от преследования другими людьми, если зависть и жадность переходят в фантазийное атакующее действие (иногда реальные интриги) и, также, (3) для защиты людей от себя самого (принцип совести).

Надо отметить, что упрямо отказываясь внимать словам Крестьяна Ивановича, Голядкин провоцирует быть более давящим, директивным, преследующим. Создает конфликт за счет того, что, на самом деле, не находится в контакте, изолирован от текущей эмоциональной межличностной ситуации, что всегда побуждает другого воззвать к адекватному восприятию.

Голядкин пытается подать противоречивую идею доктору: с одной стороны он как все, и гулять мол-де ходит. С другой стороны, Голядкин ведь чувствует, что он не как все, что действительно нет друзей у него и в компаниях ему трудно, общаться тяжело и что он не умеет быть близок, в конце концов сфера удовольствий у него ограниченная и специфическая. Поэтому он говорит тут же: «я иду своей дорогой, особой дорогой, Крестьян Иванович. Я себе особо и, сколько мне кажется, ни от кого не завишу». Ибо не способен Голядкин зависеть. Зависимость слишком опасна при наличии паранойяльных страхов.

Но ведь Крестьян Иванович потому и предлагает такие рекомендации Голядкину. Голядкин, отчасти, понимает это. И возражает он против не потому, что доктор его не понимает, якобы, а потому, что сам не хочет признавать наличие проблем, которые видит доктор, потому просто отвергает рекомендации и тем самым, грубо говоря, дураком делает доктора. Это Голядкин также чувствует, поэтому ему так неловко и поэтому он вновь пытается оправдаться. «Я говорю, чтоб вы меня извинили, Крестьян Иванович, в том, что я, сколько мне кажется, не мастер красно говорить».

Своими не красными словами Голядкин «портит», как ему чувствуется, ум Крестьяна Ивановича. И портит, в том числе, из-за зависти к невыносимо, в восприятии Голядкина, красным словам доктора, которые как будто льются из его уст. И из зависти к его бакенбардам, взгляду, положению, сигаре и т.д.

Извиняясь и говоря робко и сбивчиво Голядкин производит и репарацию и атаку одновременно. Это застревание между, как позиция между сном и бодрствованием. Позиция не жизни и не смерти. Он и хочет атаковать и пытается не атаковать, вместе с этим не может перестать атаковать. Он и хочет остановиться извиняться и перестать сдерживать себя, то есть окончательно разрушить объект, но и не может перестать сдерживаться и заботиться об объекте.

Завершает свое высказывание Голядкин следующим предложением: «много говорить не умею; придавать слогу красоту не учился. Зато я, Крестьян Иванович, действую; зато я действую, Крестьян Иванович!». Здесь проявляется та диалектика, к которой позже придет Бион – мысль и действие, действие вместо мысли. Аффект можно помысливать, мысль можно переводить в слова, если функция альфатизации достаточная. Если нет ее, то действие производится действие с целью эвакуации (проективная идентификация) галлюцинаторное и/или фактическое. Грубо говоря, Голядкин тут говорит о своей структуре шизофренической и что он в меньшей степени мыслит, в большей галлюцинирует. В мире галлюцинаций преимущественно действия вместо мыслей.

Доктора смущают и настораживают последние слова Голядкина (как мы увидим в конце не зря), вероятно даже из интуитивного понимания психотического функционирования, поэтому он «как-то странно и недоверчиво взглянул на господина Голядкина». Он заподозрил уже здесь, что у Голядкина могут быть более серьезные проблемы с психикой.

В ответ на уточняющий вопрос доктора как же действует Голядкин, тот ничего не говорит о действиях, но вновь пускается в объяснение, что он человек простой, любит уединение, а там в обществе «нужно уметь паркеты лощить сапогами, там это спрашивают-с, и каламбур тоже спрашивают… комплимент раздушенный нужно уметь составлять-с… вот что там спрашивают. А я этому не учился, Крестьян Иванович, — хитростям этим всем я не учился; некогда было». Во-первых, Голядкин обесценивает нормы светского общества, хорошие манеры и прочее, сводя все к лицемерию. Дело в том, что не имея достаточной благодарности, функционирование становится оператуарным, вещественным, нет возможности качественного эмоционального обмена с людьми, поэтому они воспринимаются также, вследствие чего выражение эмоций воспринимается как лицемерие, притворство. В том числе из-за зависти, потому что в глубине души такие люди чувствуют, что люди действительно чувствуют нечто ценное и обмениваются этим, получая взаимное аутентичное удовольствие сопричастности. Но чувствовать и помысливать эту разницу в себе и других болезненно, поэтому их взаимодействие выщелачивается, превращаясь в пустое любезничанье, наполненное, якобы, только той же завистью к друг другу и злобным отношением. Во-вторых, у Голядкина, учитывая его структуру, закономерные проблемы с юмором и остроумием, точно также как и у Артура Флека в фильме «Джокер» Тодда Филлипса, о чем я очень подробно писал в анализе этого произведения. Если кратко, то юмор в значительной степени зависит от точности восприятия общества, которое всегда базируется на способности быть в контакте с правдой текущей эмоциональной ситуации. А это зависит, в свою очередь, от степени гармоничности и качества проективных идентификаций и от соотношения в балансе деструктивных (жадность, зависть, ревность) и созидательных аффектов (благодарность). В общем, без эмпатии трудно понимать человека, людей, общества. А без этого трудно помысливать юмористическое, которое берет некую актуальную насущную правду и добавляет к ней долю абсурда, гротеска, инконгруэнтности. Нет юмора без правды, а с правдой иметь дело непросто. Поэтому та психика, которая выстреона в значительной степени на избегании от правды, страдает в юмористическом отношении. Признавать это в себе также больно, поэтому Голядкин оправдывает эту особенность тем, что ему просто некогда было этому учиться – якобы это просто навык, которому учатся сознательно (что не так, разумеется). Более того, называя манеры и юмор «хитростями», он даже себя этим самым как-то превозносит, мол, я простой человек, незатейливый, не опасный.

Читатель пытливый может за этой очень даже хитровыстроенной ширмой прочесть обратное – ощущение себя поврежденным. Т.к. если Эго преследует и атакует объект из зависти, наносит повреждения, то преследующие объекты атакуют и наносят повреждения Эго. Отсюда фантазии о поврежденности и вполне психически реальное самоощущение себя дефектным, неконкурентоспособным, чуждым, хуже других и т.д. К тому же из-за этих интенсивных бессознательных фантазий атакующих мышление действительно перегружается и нарушается, то есть отсутствуют вышеупомянутые функции.

Сам Достоевский пишет: «Все это господин Голядкин проговорил, разумеется, с таким видом, который ясно давал знать, что герой наш вовсе не жалеет о том, что кладет в этом смысле оружие и что он хитростям не учился, но что даже совершенно напротив». Это очень важное и глубокое замечание Достоевского, опять же о высокой степени двойственности натуры Голядкина, обусловленной вышеуказанным расщеплением, о его преследующей стороне, стороне высокомерной, нарциссической, диалектически связанной с паранойей. В целом Голядкин иллюстрация такого персонажа, который заискивающе ведет себя и будто принижающе себя, но это не чувствуется искренним. Данный персонаж схож с другим Достоевского, а именно Евграфом Ларионовичем Ежевикиным из повести "Село Степанчиково и его обитатели". Он постоянно унижается, лизоблюдствует, но при этом в его поведении есть элемент скрытой насмешки над окружающими, латентного высокомерия. Ну и, разумеется, как здесь не припомнить Урию Хип из «Дэвида Копперфильда» того же Диккенса.

Доктор слушал речь Голядкина смотря в пол и с неприятной гримасой в лице. После того, как Голядкин закончил, последовало долгое и значительное молчание. Затем доктор сказал, что Голядкин, кажется отвлекся от предмета (имеется в виду, наверное, цель визита) и что он «не мог вас совершенно понять». На это Голядкин вновь стал говорить, что он не мастер красно говорить и повторил это два раза (как и многие фразы, отсылающие к идее двойника, но я после об этом подробнее напишу). Под «красным говорением» Голядкин подразумевает не столько ораторские навыки, изящность оборотов и художественность слога (хотя с этим, по тем же причинам, что и с юмором, тоже проблемы), сколько о ясности речи, последовательности, логичности. То есть, более фундаментальных атрибутов речи, которые еще более прямо зависят от работоспособности и состояния мышления. Поэтому слова «я не умею красно говорить» можно читать как «я не умею мыслить», ибо в речи, как показывает психоаналитическая практика, мышление проявляет себя весьма отчетливо. Голядкину, опять же, трудно признавать свои психические отклонения, поэтому он воспринимает сам и транслирует очевидно имеющееся отличие как навык «красного говорения», которым, якобы стремятся обладать только в высшем обществе, да к тому же самые павлинистые персоны для произведения впечатления. Голядкину, как человеку, который одной частью искренне воспринимает себя простым и честным, это, будто бы, ни к чему, что должно, с другой стороны, делать ему честь.

Доктор в ответ на очередные слова о красном говорение Голядкина лишь хмыкнул. Тогда Голядкин вновь выдает достаточно объемную тираду о том, что ему нечего скрывать, что он человек маленький и гордиться этим (!), что действует он не втихомолку, а открыто, без хитростей, хотя и мог бы вредить (!) и даже знает над кем и как это сделать (!!), но не хочет себя марать. И окольные пути не использует (хотя вся его речь сейчас – запутанная и туманная – показывает обратное). И полуслов не любит, и двуличностей, клеветой и сплетней гнушается. Маску надевает только в маскарад.

И только после всего этого сказанного он задает наконец вопрос: «Спрошу я вас только, Крестьян Иванович, как бы стали вы мстить врагу своему, злейшему врагу своему, — тому, кого бы вы считали таким?» — «заключил господин Голядкин, бросив вызывающий взгляд на Крестьяна Ивановича».

Всегда в подобных диалогах сам по себе возникает вопрос «Если человек настолько безобидный, то почему же столько извинений и оправданий, оговорок? За что?». Кляйн отвечает, что за бессознательные психически реальные атаки, которые происходят перманентно. Можно предполагать, что Крестьян Иванович уже лишился своих бакенбардов и сигареты.

Почему Голядкин, придя к врачу без повода, внезапно, еще даже не объяснившись, начинает говорить это? Все что им говорится, можно инвертировать. То есть все это одновременно правда. «На воре и шапка горит». Голядкин пытается убедить самого себя, через фигуру доктора, что в нем нет всего того, о чем он вещает, пытается отмыться, избавиться от этих крайне интенсивных частей. Все именно так он и делает внутренне, иногда и внешне, но отрицая это.

Голядкин допускает оговорку, сказав: «Не стараюсь унизить тех, которые, может быть, нас с вами почище… то есть, я хочу сказать, нас с ними, Крестьян Иванович, я не хотел сказать с вами». Раскрывающая оговорка, природу которых Достоевский понимал замечательно до Фрейда. Так и хотел сказать, так проявилось бессознательное отношение. Голядкин считает доктора не чище себя, хотя сам себя по статусу подает как очень скромного, сам он себя ставит наравне с уважаемым доктором, а может и выше.

Задав вопрос, Голядкин бросает вызывающий взгляд на Крестьяна Ивановича – тонкая деталь от Достоевского, маркирующая, что врагом сейчас для Голядкина в переносе является сам Крестьян Иванович, как обладатель завидного положения и богатств.

И после сказанного, хоть оно в представлении Голядкина было сказано четко, да еще и с уверенным напором в конце, тем не менее, «с беспокойством, с большим беспокойством, с крайним беспокойством смотрел теперь на Крестьяна Ивановича». Почему? Потому, что фантазийно Голядкин атаковал данными словами доктора с весьма высокой (пропорционально степени тревоги) степенью реальности. То есть, в некоторой мере галлюцинаторно направил в адрес Крестьяна Ивановича вредные отравляющие эфиры, эфиры также направленные на отравление мышления последнего. И теперь с тревогой наблюдает умрет ли объект, или нет и начнет преследовать.

Крестьян Иванович ведет себя устойчиво, сдержанно, мирно, что удивляет Голядкина. И доктор не пытается делать вид, что понимает, потому и повторяет вновь, что совсем не понимает Голядкина, что, разумеется, не удивительно. Тем не менее, добавляет, и наверняка вполне искренне, что «чем может, готов служить, по силам, но что все дальнейшее и до него не касающееся он оставляет», поступая разумно, не поддерживая, разыгрывание Голядкина.

Пока говорил Крестьян Иванович, Голядкин изменился в виде: губы задрожали, черты лица заходили, сам весь задрожал. Чуть позже он заплачет, держась за лацкан домашней одежды доктора.

О чем это? Что за перемена? С кляйнианской точки зрения здесь два варианта, справедливых в разной степени: чувство вины или страх преследования. Первый вертекс депрессивной позиции, но с экстремальным переживанием вины. Ведь Голядкин напал, чем доставил ущерб доктору, а доктор, при этом выжил и, на удивление первого, еще и по-доброму относится к пациенту там, где могло начаться столкновение, как чувствовалось Голядкину. То есть не стал преследовать.

Второй вертекс параноидно-шизоидной позиции. То есть, может Голядкину стало страшно, что раз он нападал, а объект не повершен, то теперь доктор разозлился и готов преследовать, а Голядкину страшно элементарно за свою жизнь.

В итоге можно синтезировать. Да, Крестьян Иванович умер, но выжил, при этом не став яростно преследующим объектом. Голядкин с сильным чувством вины и раскаянием. Но, одновременно с этим, он восхищен до предела красотой (в широком смысле, мельтцеровском) объекта, и вновь это запускает фантазии и переживания провоцируемые завистью, то есть доктор вновь провоцирует желание преследовать его и атаковать, наносить ущерб, за что сила текущего преимущественного депрессивного переживания чувства вины еще больше возрастает. Крайне трудное, тяжелое эмоциональное переживание у Голядкина.

Вместе с этим, часть его слез напускная и имеющая цель предотвратить потенциальное гневное мстительное преследование от выжившего Крестьяна Ивановича, превентивно вызвать жалость. Опять же, можно вспомнить Смердякова из «Братьев Карамазовых» и его самоуничижение защитное. А также Тартюфа у Мольера, который раскаивался внешне, не умея по-настоящему раскаиваться, лишь имитировал умело.

Когда Голядкин заплакал неожиданно, то тут устойчивость доктора (психоаналитическая позиция) уже несколько пошатнулась, ибо уж очень аффективный момент. Тогда он стал успокаивать Голядкина, усаживать. Я думаю, что именно такого эффекта снисхождения и успокоения добивался Голядкин. Он затуманил до этого трезвое зрение-мышление Крестьяна Ивановича. То есть, отравил его иным образом. Свое тоже, впрочем, заложником чего он и является в своей жизни.

Чтобы еще больше переманить доктора на свою сторону, приблизить к себе и обезопасить себя, Голядкин продолжает давление: «У меня есть враги, Крестьян Иванович, у меня есть враги; у меня есть злые враги, которые меня погубить поклялись… — отвечал господин Голядкин боязливо и шепотом». Это и манипуляция эмоциональным состоянием доктора и правда. Собственно, паранойяльные фантазии. Суть, преследующие внутренние объекты.

С другой стороны, на этот момент можно посмотреть так, что доктор, проявив устойчивость, создал крепкие границы пространства, в которое смогли вырваться искренние страхи Голядкина, которыми он, наверняка, вообще ни с кем не делился. Поэтому он, с одной стороны пришел для того, чтобы интригу сплести (это дальше проявится), но с другой стороны он пришел к символическому отцу за защитой. Я думаю, что по совокупности эта точка зрения второстепенна, как покажет дальнейшее развитие диалога. Хотя это не отменяет идеи, что эти переживания и слезы в некоторой степени правдивы.

Сначала Голядкин жарко благодарит Крестьяна Ивановича, и якобы намеревается уходить. Но т.к. он интрузировал последнему чувство вины, то теперь вот так не выслушав и так и не поняв и не дав человеку изъясниться, которого, очевидно, терзают тяжелые чувства – абсолютно негуманно же, особенно для доктора. Поэтому доктор вынужден бессознательно, а сознательно искренне, сам уже задает вопросы о врагах и просит Голядкина рассказать, будто и не было вторжения незваного. Все это Голядкин понимает и умело разыгрывает ходы. Голядкин же поначалу, как и положено, еще раз отказывается от радушия доктора и предлагает оставить эту тему, оставить до другого времени, «до более удобного времени, когда все обнаружится, и маска спадет с некоторых лиц, и кое-что обнажится» и еще раз уже более решительно встает с кресла, хватаясь за шляпу. Понимаете что он сделал. Он не просто отказал не затрагивая тему, но в речь отказа вложил очередной крючок, вновь вызывающий беспокойство и передающий часть тревоги и паранойи объекту. В ответ на это, по ожиданиям нашего гостя, хозяин еще раз и более настойчиво должен был остановить Голядкина и вот тогда хозяин со своими ушами, душой и домом уже были бы в полном распоряжении на несколько часов у гостя. Но доктор человек опытный, психически более крепкий относительно среднего человека, он лучше справляется с чувством вины, хотя видно, что ему не просто, но не настаивает на том, чтобы Голядкин все изложил: «А, ну … как хотите… гм…(Последовало минутное молчание.) Я, с моей стороны, вы знаете, что могу… и искренне вам добра желаю». Хотя Голядкин, который уже было схватился за шляпу и собирался уходить, почему-то еще ждал целую минуту после слов доктора «А, ну … как хотите…». То есть он давил по типу «В смысле «как хотите»? Вы что же теперь просто вот так меня и отпустите? Меня – человека в текущем очевидном раздрае, страдающего, да еще и перед лицом опасности?». Не этого ожидал Голядкин. Доктор крепкий орешек. Не зря именно он будет ключевым персонажем в конце повести и он будет последним, с которым герой взаимодействует по сюжету.

Затем идет еще одна переброска фраз:

— Понимаю вас, Крестьян Иванович, понимаю; я вас совершенно понимаю теперь… Во всяком случае, извините меня, что я вас обеспокоил, Крестьян Иванович.

— Гм…Нет, я вам не то хотел говорить. Впрочем, как угодно. Медикаменты попрежнему продолжайте…

Уход Голядкина все задерживается, ибо ведь он так и не достиг поставленной цели. У доктора же есть то, что я называю «необходимая безжалостность», которая не позволяет пасть перед чувством вины, которая есть результат относительно более полного отказа от стремления к всемогущему контролю и принятия ограниченности своих возможностей, которая помогает думать, а не действовать, когда эмоции крайне сильны. Поэтому он, чувствуя в очередной раз, что Голядкин его не так понял, чувствует позыв объясниться, ибо проекция отвергающего (тот, кто понял не так, будто бы отталкивает объект, будто плохой, а плохим себя чувствовать неприятно) причиняет боль, но останавливает себя в этом, говоря «Впрочем, как угодно». Завершает фразу смягчающим напоминанием о медикаментах, транслирующим все же озабоченность. Можно было бы подумать, что Крестьян Иванович понимает, что в данном случае ничего не поделать и прийти к чему-то достаточно ясному не получится, но, если судить по тому, что далее Голядкину получится раздуть разговор, доктор действует больше на интуиции. Что, впрочем, не помешает ему разобраться позже. В общем, разыгрывание случится и в этом нет оценки, мол, это плохо или хорошо. Все зависит от того, что далее делает пара с этим. Возможно, если бы не получилось-таки Голядкину в ходе этой встречи-таки добиться своего столь хитрый, но напористым образом, то у доктора было бы меньше опыта и понимания этого клинического случая и тогда его участие в дальнейших событиях было бы меньшим. Но я забежал вперед.

Сейчас Голядкин так просто не может расстаться (опять же, интенсивность нарциссической динамики), поэтому он вставляет новый крючок к свою фразу, которая должна быть уже прощальной. «Буду продолжать медикаменты, как вы говорите, Крестьян Иванович, буду продолжать и в той же аптеке брать буду… Нынче и аптекарем быть, Крестьян Иванович, уже важное дело…».

А вот этот крючок уже зацепил Крестьяна Ивановича. Может еще дело в том, что крючок более личный и Голядкин-таки нашел лазейку. Ведь Крестьян Иванович знает аптекаря лично, общается с ним и сотрудничает. Как бы там ни было, с фигуры аптекаря Голядкин тут же переходит к персоне своего главного «врага», очернение репутации которого в глазах доктора и было изначальной целью визита – Владимиру Семеновичу, главному кандидату на сердце и руку Клары Олсуфьевны.

Выходит так, что Голядкин, якобы по естественному ходу разговора и спонтанных чувств, хотя в значительной степени цель была намеренная априори и чувства сымитированные, сначала издали и размыто говорил, чтобы плетение интриги не было заподозрено Крестьяном Ивановичем, а затем, якобы невзначай, подошел к личности Владимира Семеновича. Хитро, но каждый достаточно эмоционально и умственно развитый человек, если не процессе разговора, то постариори, сможет узреть, пусть и искусно, но искусственную линию, что всегда провоцирует задаваться вопросами о личности и мотивах интригана, а также о причинах, побуждающих его к этому. Достоевский это подчеркивает динамикой и описанием поведения Голядкина типа «плутовски кивнул головой и, прищурясь, посмотрел на Крестьяна Ивановича».

В общем далее Голядкин все также крючками, маленькими порциями, постоянно не договаривая, со странными фразеологизмами (что тоже показательно) втягивает Крестьяна Ивановича в разговор, заставляя его, в попытках разобраться, задавать встречные вопросы, смещая таким образом с себя сильное желание и намерение рассказать то, что хочет, на самом деле, рассказать.

Голядкин говорит, что некий его знакомый недавно поздравил другого их знакомого – Владимира, как раз, Семеновича – с получением асессорского чина. Но поздравил, получается (как можно судить по фразам, которые были сказаны выше на 3-4 реплики) не искренне, а с хитростью, завистью скрытой, и личной выгодой. Поздравил с подковыкой, и поздравив тут же посмотрел на дядю Владимира Семеновича Андрея Филипповича, который высокий чин занимает у Голядкина на службе и потому многим важно расположение его. Поздравил, получается, будто для сыска личного расположения у Андрея Филипповича, мол, глядите, уважаемый, я вашего фаворита уважаю, выражаю радость и потому ваше отношение ко мне должно быть хорошим, приносящим перспективы. Либо/и, Голядкин считает (опять же он не договаривает очень много, приходится додумывать), что этот поздравитель считает (потому что сам Голядкин так считает), что Владимир Семенович сватается к Кларе Олсуфьевне не просто так, а для карьерных выгод и для положения в обществе, ибо отец ее также очень уважаемый человек, поэтому поздравитель, как бы и сделал сам Голядкин, якобы поздравил, но тут же с хитростью посмотрел на Андрея Филипповича, давая понять оппоненту тем самым, что понимает все эти якобы подковерные меркантильные мотивы Владимира Семеновича, с некоторой такой угрозой даже. В общем, так Голядкин видит, опять в высокой степени в силу собственных импульсов, эту сцену и так его это злит, ибо так ему надо, чтобы эти импульсы были в другом и другого преследовать с ними.

Сказав про нерадивого поздравителя зависть Голядкина интенсифицируется и начинает управлять динамикой разговора. Он тут же перекидывается сам на Владимира Семеновича и начинает более прямо и открыто проявлять свое собственное отношение. «Да что мне, Крестьян Иванович, что он асессором сделан? Мне-то что тут? Да жениться хочет, когда еще молоко, с позволения сказать, на губах не обсохло. Так-таки и сказал. Дескать, говорю, Владимир Семенович! Я теперь все сказал; позвольте же мне удалиться». Голядкин, конечно же, завидует молодости, успешности и перспективам Владимира Семеновича в личном плане. И поэтому, когда их общий знакомый, вероятно со значительной долей искренности (а если и нет, то именно в силу того, что у Голядкина у самого сильная зависть, за счет этого он так четко почувствовал неискреннее поздравление. А если поздравление было искренним, то зависть к настоящей благодарности поздравителя заставила обесценить поздравление, сделав его якобы неискренним, наигранным, манипулятивным) поздравил Владимира Семеновича, то он будто бы самому Голядкину в лицо сделал объявление, будто в лицо бросил газету с этой новостью так, что Голядкину невозможно это было игнорировать. Поздравитель будто бы не Владимира Семеновича поздравлял, а пришел к Голядкину домой и в приватной беседе объявляет, да не просто объявляет, а еще и ответа требует, решения, действия какого-то, мол, а вот у Владимира Семеновича вот так, а у тебя что, ты-то что сам и что с этим повышением Владимира Семеновича делать будешь? Знаете, эта реакция похожа на реакцию, которая бывает у детей, допустим в детском саду, когда их чувства еще проявляются в среднем более прямо, открытой, когда они более сильные и горячие. И вот у кого-то из детей, допустим, что-то новое, допустим игрушка какая, а другие видят, интересуются, может хвалят, вместе разбираются в ней, начинают играть, и вдруг какой-нибудь ребенок ни с того ни с сего говорит: «Ой, а эта игрушка только так умеет? А у меня дома вообще вот такой танк есть и он даже из пушки стреляет, у него дым идет и гусеницы у него железные. Он знаете какой тяжелый, почти как настоящий, вы бы даже его поднять не смогли!». Еще раз сравните с: «Да что мне, Крестьян Иванович, что он асессором сделан? Мне-то что тут? Да жениться хочет, когда еще молоко, с позволения сказать, на губах не обсохло». Его этот мгновенный переход и этот ответ, будто его кто-то спрашивает, прекрасно показывает, что ему вообще не все равно, что его это событие очень задевает и мешает спать и думать, причиняет массу боли и крайне трудно ему из-за этого, неспокойно, хоть и пытается он успокоить себя защищаясь обесцениванием, помогает, судя по всему, это не очень. Заканчивает свое высказывание Голядкин раскрывающей его истинные мотивы словами «Я теперь все сказал» - за тем и приходил, чтобы этим поделиться, а точнее передать эти чувства доктору.

Но люк излияния уже открылся, Крестьян Иванович слушает, потому Голядкин продолжает:

— Да, Крестьян Иванович, позвольте же мне теперь, говорю, удалиться. Да тут, чтоб уж разом двух воробьев одним камнем убить, — как срезал молодца-то на бабушках, — и обращаюсь к Кларе Олсуфьевне (дело-то было третьего дня у Олсуфья Ивановича), — а она только что романс пропела чувствительный, — говорю, дескать, «чувствительно пропеть вы романс изволили, да только слушают-то вас не от чистого сердца». И намекаю тем ясно, понимаете, Крестьян Иванович, намекаю тем ясно, что ищут-то теперь не в ней, а подальше…

Хотел удалиться, но есть еще что сказать и есть еще какого воробья убить. Одного поздравителя он уже обесценил, да и Владимира Семеновича уже до этого, но уж очень косвенно. А теперь еще более открытое осуждение себе позволяет Голядкин, ибо динамика разговора растет. Для светского общества последние слова уже весьма громкие и дерзкие, за такие обвинения на дуэль могут вызвать. На том вечере, на который был тогда приглашен, выходит, и Голядкин, Клара Олсуфьевна спела романс. Ее пение Голядкин не обесценивает, влюблен и восхищается, поэтому пение категоризирует как чувствительное, но слушали ее не от чистого сердца. Кто? Главным образом Владимир Семенович, жених ее. Он не любит Клару Олсуфьевну, а заинтересованность его алчная и только. Он не может любит Клару Олсуфьевну в принципе в мире Голядкина, иначе будет совсем не выносимо. Все это очередной «маскарад», создаваемый отщепляемой и проецируемой завистью нашего страждущего.

После этого вполне понятно, почему Голядкину запретили вход на сегодняшний званый обед, как мы дальше увидим. Видимо все общество поняло плохой тон Голядкина, как он открыто атакует оппонента и «родительскую пару», как не выдерживает эстетический конфликт и ведет себя инфантильно грубо, неблагородно.

Затем Голядкин добавляет, что, якобы, его фразочка имела воздействие на Владимира Семеновича, что он будто «лимон съел». Может это галлюцинация, может это реакция на такую грубость, проинтерпретированная Голядкиным как «попадание». Затем он рассказывает, что еще и Олсуфию Ивановичу сказал: «откройте глаза, Олсуфий Иванович, говорю. Посмотрите. Я сам дело начистоту и открыто веду, Олсуфий Иванович». Это уже точно был совсем перебор, уже совершенно, думаю, всем стало ясно на вечере, что Голядкин не выдерживает зависти своей и что ему не место в этом обществе. Раньше требования к высокому тону, когда культура была все еще относительно более хрупкая и становящаяся, достаточно высокие и радикальные, что также является проявлением расщепления и пока еще абсолютистской защитой от имеющейся всегда и во всех деструктивности.

Крестьян Иванович спрашивает, как же ответил на последние слова Голядкина Олсуфий Иванович.

— Да что он, Крестьян Иванович! мямлит; и того и сего, и я тебя знаю, и что его превосходительство благодетельный человек — и пошел, и размазался… Да ведь что ж? от старости, как говорится, покачнулся порядком.

— А! так вот как теперь!

— Да, Крестьян Иванович. И все-то мы так, чего! старикашка! в гроб смотрит, дышит на ладан, как говорится, а сплетню бабью заплетут какую-нибудь, так он уж тут слушает; без него невозможно…

В общем, теперь пошла раздача и Олсуфию Ивановичу. Он же благодетельствует Владимиру Семеновичу. Т.к. Владимир Семенович должен быть НЕ хорошим, значит и благодетельствование ему есть зло, заблуждение или слабоумие. Это не может быть здравым чувствованием аутентичной хорошести и здравое же способствование союзу красивой пары. Потому Голядкин, из злости, что Олсуфий Иванович не только позволяет паре соединяться, но и помогает (что невозможно в мире Голядкина, где он каждую пару разделяет) отыскивает причины, что тут может быть не так. Первое, что умом покачнулся мужчина. Второе, что «старикашка». Третье, неустойчивость перед бабьими сплетнями – теория заговора. О ней-то и переспрашивает Крестьян Иванович. Тут уже трудно сказать чего больше в этих вопросах доктора: то ли он вовлечен и вы разыгрывании, то ли он вполне уже понимает ситуацию с Голядкиным и занимается исследованием, понимая, что может составить более точную картину. Я думаю, что может вначале он и попал в разыгрывание, то далее у него уровень здравомыслия и наблюдения возросло и стало преимущественным.

Далее Голядкин, в ответ на очередной уточняющий вопрос доктора «Сплетню, вы говорите?», рассказывает свои все более страшные и громкие идеи насчет того, что происходит в описываемом обществе. Якобы Владимир Семенович с Андреем Филипповичем подговорили старух распустить слух о некоем «близком знакомом» господина Голядкина (неясно то ли он имеет кого в виду действительно третьего, кто был до этого приоритетным кандидатом на руку Клары Олсуфьевны, то ли Голядкин так неявно себя обозначает, что, если учитывать его нарциссическую динамику, более уместным является; то ли, в конце концов, этот «близкий знакомый» другой двойник Голядкина, который в сюжете больше не появляется, это какой-то добрый двойник и достойный жених Клары Олсуфьевны, при этом Голядкин ему симпатизирует, а не нападает, а далее появится плохой двойник, с которым будет борьба у Голядкина).

А жениться собрался Владимир Семенович на «кухмистерше, на одной неблагопристойной немке, у которой обеды берет; вместо заплаты долгов руку ей предлагает».

На каждое такое предложение, кажется каждый раз все больше удивляясь, Крестьян Иванович задает встречный уточняющий вопрос, а Голядкин рассказывает все больше и уже совершенно ругательные слова использует для характеристики: «Верите ли, Крестьян Иванович? Немка, подлая, гадкая, бесстыдная немка, Каролина Ивановна, если известно вам …».

Тут уже становится совершенно очевидным, что Голядкин просто эвакуирует плохие объекты без помысливания из психики. Галлюциноз. Конкретно в данный момент «подлая, гадкая, бесстыдная немка» - это Крестьян Иванович. И его Голядкин преследует и желает уничтожить.

Поэтому, и узнав уже достаточно и, почувствовав преследование, эвакуацию, отсюда отторжение и интуитивную необходимость прекратить этот диалог, его нецелесообразность, Крестьян Иванович задает разговор выводящий из линии, касающийся самого Голядкина – как намек на то, где источник всего того, о чем рассказал Голядкин: «Скажите мне, пожалуйста, где вы живете теперь?».

— Где я живу теперь, Крестьян Иванович?

— Да… я хочу… вы прежде, кажется, жили…

— Жил, Крестьян Иванович, жил, жил и прежде. Как же не жить! — отвечал господин Голядкин, сопровождая слова свои маленьким смехом и немного смутив ответом своим Крестьяна Ивановича.

— Нет, вы не так это приняли; я хотел с своей стороны…

— Я тоже хотел, Крестьян Иванович, с своей стороны, я тоже хотел, — смеясь, продолжал господин Голядкин. — Однако ж я, Крестьян Иванович, у вас засиделся совсем. Вы, надеюсь, позволите мне теперь… пожелать вам доброго утра…

— Гм…

— Да, Крестьян Иванович, я вас понимаю; я вас теперь вполне понимаю, — сказал наш герой, немного рисуясь перед Крестьяном Ивановичем. — Итак, позвольте вам пожелать доброго утра…

Бессознательное Голядкина почувствовало бессознательное доктора. Он почувствовал, что его начинают подозревать, испугался и поэтому спешит ретироваться, так и не отвечая на вопрос об адресе проживания, чтобы его не нашли, чтобы избежать преследования. Может быть доктор спрашивает адрес, чтобы наведаться как-нибудь в гости и подробнее изучить случай, а может чтобы уже приехал за Голядкиным экипаж из лечебницы для душевнобольных.

Голядкин быстро распрощался и оставил Крестьяна Ивановича в крайнем изумлении, как пишет Достоевский. Значит, скорее всего, Крестьян Иванович пока интуитивно ориентировался в разговоре (а интуиция у него хорошая) и пока нативно задавал эти вопросы. Но уже начал изумляться, а с изумление, как мы знаем, начало исследования. Пока, на данный момент, Голядкин обставил все так, как хотел: наговорил, что намеревался и избавился от непереносимых чувств. Поэтому, спускаясь по лестнице, «он улыбался и радостно потирал себе руки». Однако! (и оцените уровень продуманности взаимодействия психик двух персонажей Достоевского) Когда Голядкин уже вышел из подъезда, то «Какое-то странное и крайне неприятное ощущение охватило всего господина Голядкина. Он как будто бы покраснел на мгновение. Что-то кольнуло его. Он уже стал было заносить свою ногу на подножку кареты, как вдруг обернулся и посмотрел на окна Крестьяна Ивановича. Так и есть! Крестьян Иванович стоял у окна, поглаживал правой рукой свои бакенбарды и довольно любопытно смотрел на героя нашего». Исследование началось, изумление посеяло семя.

В ответ на тревогу и на проницательность ума доктора, которая не может не вызывать уважения и восхищения, Голядкин думает «Этот доктор глуп, как бревно». Тем самым избавив себя от тревоги сейчас. Хотя в этом случае она была бы уместной.

Что же произошло в этом разговоре? Голядкин мастерски сманипулировал состоянием, чувствами и мышлением Крестьяна Ивановича. Прежде всего, он внес сумятицу в мышление доктора, вызвал злость искреннюю, а на ее фоне тут же контрастно жалость, что лишило устойчивости прежней мышление доктора. Далее, с помощью проективной идентификации, Голядкин пытался перенести свои паранойальные чувства в ментальное пространство Крестьяна Ивановича, но удалось ему это ненадолго и не в значительном объеме.

Делал он все это изначально и намеренно, хоть и подал этот разговор невзначай да так, чтобы попросил Крестьян Иванович рассказать. Голядкин настраивает доктора за себя и против оппонента молодого, которому завидует со страшной силой. Настоящее плетение интриг, попытка убить нравственно конкурента, за счет очернения его и прочих людей, поддерживающих его. Голядкин не может допустить, чтобы та женщина, которая ему нравится, вышла замуж за другого. Его эдипальный конфликт не может этого допустить.

Но, при этом, доктор оказался крепким орешком и, пожалуй, он выбрал для своих целей одного из самых не подходящих людей из всех знакомых. Пусть Голядкин и оказывал влияние эмоциональное на Крестьяна Ивановича, было видно, что, как это называют психоаналитики, наблюдающее Эго, рефлексивные способности надолго не оставляли доктора и он в целом был устойчивым, а потом исследовал опыт и, более того, в конце стал внимательнее к Голядкину. То есть, пациенту не только не удалось «напустить тумана», но наоборот для доктора он даже прояснил свою структуру еще лучше.

Глава III

После освобождения от прежде мучивших аффектов, фантазий и импульсов, Голядкин поехал радовать себя на Гостиный двор. Там он ходил по разным магазинам с видом человека, который очень занятой, у него мало времени т.к. он человек деловитый. Везде он что-то себе выторговывал дорогое по крайне низкой цене, но всегда уходил не заплатив и не оставив задатка, с обещанием, что сегодня-завтра пришлет за товарами. То же самое в мебельном магазине. Разменял деньги крупные на мелкие, и хоть потерял на обмене суммарно, визуально по объему ассигнаций стало больше и это доставило радость Голядкину. В итоге за все эти движения купил Голядкин только лишь одна пара перчаток и стеклянка духов в полтора рубля ассигнациями.

В этом эпизоде Достоевский иллюстрирует жадность Голядкина и нарциссическую динамику в том отношении, что он хочет очень много всего ценного и со всеми этими предметами в магазинах трудно расставаться, но и купить их всех Голядкин не может не только из материальных соображений, но и потому, что со своими ценными (как нам уже показали в утренней сцене) деньгами ему тоже крайне трудно расставаться.

Другая сторона жадности паранойяальная: почему Голядкин стремится все предметы скупить или застолбить за собой? Потому, что так они не достанутся объекту, который чувствуется еще более жадным. То есть, если не забрать предметы, то кто-то другой присвоит, украдет, уничтожит.

Также это показывает слабость противоположного полюса зависти – благодарности. Голядкин не оставляет задаток. И т.к. покупки изначально нет в целях, но также по причине того, что он легко может отказывать людям там, где других бы начались угрызения совести, т.к. их чувство вины и благодарности к объекту выше, чем у Голядкина.

Такой «псевдошоппинг» также является защитой от чувства зависти к состоятельным людям, которые могут себе позволить ходить по Гостиному двору и покупать подобны товары, чего Голядкин себе позволить не может. А быть похожим (из зависти) на состоятельных людей очень хочется.

Голядкин действует настолько под воздействием собственных внутренних интенций, под давлением аффектов, нарушающих мышление, что в итоге его действия многие не соответствуют нормам (оставлять задаток – логично и так принято), а многие нормы, (несмотря на его талант манипуляции, подразумевающий способность тонко понимать детали взаимоотношений и условий), он попросту не осознает, особенно те, которые не вписываются в картину удовлетворения его желаний, обусловленных жадностью, завистью и ревностью.

Достоевский описывает поведение и ощущение Голядкина на улице лавок: «пошел вдоль по линии, преследуемый целой стаей сидельцев». Потрясающее выражение субъективного восприятия Голядкина изнутри. Все смотрят на него, да не просто смотрят, но преследуют (при этом сидя, что подчеркивает абсурдность и несоответствие ощущения и факта). И не просто преследуют, а стайно. И не просто стаей, но целой, объединенной.

Голядкин меняет деньги, желая иметь их больше. Больше физически и визуально, а не номинально. Бессознательно происходит подмена количества и качества, поэтому наступает удовлетворение. Набитый бумажник символ живота Голядкина бездонного, который невозможно наполнить достаточно никогда, ибо жадность неутолима, но иногда она просто проваливается в никуда, также в это никуда забирая идентичность Голядкина.

Не смотря на то, что жадность у Голядкина высокая, до краж он не опускается, хотя в самых крайних случаях пройти мимо ценного и красивого объекта совершенно невозможно, что и определяет криминальное поведение. Компромисс Голядкина же в «недопокупке», в покупке-обмане, в фальшивой, фиктивной, ненастоящей. Но он крадет время, ресурсы и возможную выгоду продавцов (они держат товар какое-то время вне продажи, т.к. подвести господина, с которым достигнута договоренность, есть плохой тон).

Голядкин сторговывает мебели на шесть комнат, хотя у него по факту полторы с небольшим. Это еще раз подчеркивает, что Голядкину важен процесс и что у него трудности с взаимодействием с пространственно-временной материей. Его квартира в такие моменты значительно расширяется до размеров дома барина, не меньше.

Голядкин любуется женским туалетом в последнем вкусе. И это не восхищение, но вожделение. В этот момент он не на расстоянии с благодарностью только наблюдает объект, но он вплотную поедает его глазами, становится с ним объединенным, он уже обладает им, поэтому за ним обещает купцу тоже прислать.

Голядкин запросто врет продавцам (может в какой-то степени и сам действительно верит, что купит), что показывает на его низкую интегрированность с чувством вины, психопатическую натуру.

Но после того, как надоело так Голядкину бегать между магазинами (ибо фрустрация, так или иначе, растет, как и чувство вины), то у героя «Даже, и бог знает по какому случаю, стали его терзать ни того ни с сего угрызения совести». Достоевский пишет героя динамичным, меняющимся, даже при всей имеющейся ригидности характера, все же живым. И это ближе к реальности. То есть, он, по сути, изображает маниакально-депрессивный психоз. Интегрированность с чувством вины низкая, но все же при столь активном «насыщении» даже у такого маниакального персонажа (и, с другой стороны, особенно у такого маниакального) возникает чувство вины. И, разумеется, также не легкое, но пропорционально силе его жадности, также же сильное и жестокое, что определяет резкую смену настроения.

Хоть и пытался он «насытиться» товарами, но галлюцинаторное насыщение лишь защищает от аффектов, фрустрация же обусловленная реальностью все равно усиливается, что и запускает изменения в психике. Посему почувствовал голод Голядкин и пошел в ресторан, где перекусил несильно (т.к. званый обед впереди) и «мирно пристроился к одной тощей национальной газетке». Утренний марафон и перекус сейчас немного усмирил Голядкина, поэтому Достоевский пишет «мирно». «Пристроился» показывает стиль отношений Голядкина с объектами. Он не вступает в полноценные отношения, не формирует связь, он может лишь пристроиться, побыть в хвосте – это позиция ребенка по отношению к родительской паре, по отношению к родителю, как взрослому. Постоянное ощущение несостоятельности, в первую очередь на уровне мышления. Ну и «тощесть» газетки дополняет ощущение Голядкина себя «дефективным» и «голодающим», нуждающимся, но при этом не способным удовлетворить нужду в силу ее безмерности (вспоминаем трудности взаимодействия с материей накладывающей ограничения – пространственно-временной).

Далее Достоевский предлагает следующее описание: «Прочтя строчки две, он встал, посмотрелся в зеркало, оправился и огладился; потом подошел к окну и поглядел, тут ли его карета… потом опять сел на место и взял газету. Заметно было, что герой наш был в крайнем волнении».

Здесь и далее показывается пустота нарциссической природы Голядкина. Высокая степень зависти связана с низкой степенью благодарности. Это значит, что искреннего интереса к чему-то такому, что он не может присвоить, он не чувствует (бывают такие варианты жадности, когда знания воспринимаются как то, что «поглощается», но Голядкин не из этой категории). Ему мало что интересно, он не может увлечься новостями, науками, внутренним миром людей, его интересует материальное и то, что касается статуса, авторитетности по формальным критериям. Поэтому он всего лишь клерк, который выполняет работу по инструкции с минимумом или отсутствием творческого подхода, где , можно думать, слишком ригидно следует правилам и инструкциям, позволяя себе, наверняка, погонять и преследовать людей данными требованиями и их якобы строгой неукоснительностью, самоутверждаясь и превозносясь таким образом над теми, кого он чувствует всегда выше, взрослее, сильнее, богаче и т.д., что и побуждает преследовать их. Также он оперирует и моральными нормами, которым, в его восприятии, он следует безупречно, в отличие от многих окружающих, в чем никогда не преминет укорить их про себя и, при удобном случае, вслух.

Здесь вновь все можно читать автопортрет Голядкина. Сознательно-то он, конечно, все это адресует сослуживцам, считая что хорошо их понимает и ловок сейчас, не прямо, указывает им на их недостатки. Но все его видение сослуживцем всегда перегружено проективным материалом, посему и выходит, что их он не понимает, а говорит о своих отщепленных частях, о себе то есть.

В ресторане Голядкин встречает сослуживцев-товарищей, то есть они к нему подходят. Встреча, понятное дело, для героя неприятная. День рабочий и Голядкин сегодня его пропустил. Сослуживцы подтрунивают над Яковом Петровичем, задают вопросы о распомаженности его, но в рамках приличия, с веселостию. Это задевает Голядкина. И тут он как раз и прибегает вновь к риторике собственной моральной чистоты, чтобы укрепить самоценность и обесценить всех прочих, в частности, якобы, легкомысленных сослуживцев молодых. Фрагмент из его достаточно объемной речи: «Есть, наконец, люди которые не любят скакать и вертеться попустому, заигрывать и подлизываться, а главное, господа, совать туда свой нос, где его вовсе не спрашивают…».

В ответ на это сослуживцы покатились со смеха. Это действительно уже неучтиво, но ребята молодые и, скорее всего, их поведение есть результат более широкого социального контекста. Я думаю, что их смех есть показатель, что о Голядкине уже сложилось общее мнение между сослуживцами, а может и в целом в коллективе, они знают насколько его связь с реальностью нарушена, что он чудаковатый, посему его слова, не к тону беседы вдруг серьезные и даже атакующие, не задевают коллег, но только смешат, подтверждая мнение о Голядкине. Более того, регистраторы, очень вероятно, изначально подошли к Голядкину, чтобы его подловить. Это интегративный импульс. Тот человек, который излучает в переносе желание скрываться, будучи где-то проявленным, тут же вызывает в других людях желание его раскрыть, собрать воедино.

Уходя Голядкин продолжает апеллировать к своей фантастической высоконравственности и говорит коллегам такую фразу: «Говорят еще, господа, что птица сама летит на охотника». Это метафора как раз для последней идеи в моем предыдущем абзаце. Он, как птица, сам летит на охотников, в плане глубинного бессознательного желания быть раскрытым, обрести интеграцию с одной стороны и, обрести натуральных преследователей (врагов), с которыми проще бороться, чем с внутренними преследующими объектами, с другой стороны. Метафора не зря из области охоты, где есть преследующий и преследуемый фигуры.

Садясь в карету Голядкин наделяет Петрушку «страшным, все уничтожающим взглядом, которым герой наш уже два раза обеспечивал себя в это утро и к которому прибегнул теперь в третий раз». Это тоже интересная формулировка, указывающая, что у Голядкина есть выгода в создании подобных ситуаций, то есть конфликтных. Вокруг недоброжелатели, каждое сближение с людьми ведет к недопониманию и ощущению якобы нападения совершенно неуместного и несправедливого, от которого Голядкину приходится героически защищаться. Но без этих недоброжелателей проекции были бы бесформенные, парящие вокруг в воздухе, высокодезинтегрированные и потому вызывающие примитивный ужас – а это еще более невыносимо. Так что лучше уж конкретные преследователи, чем второе.

Голядкин направляется непосредственно к дому Олсуфия Ивановича, где должен быть званый обед, на который он вроде приглашен. Но, тем не менее, по ходу приближения у него вновь растет волнение. «Заметно было, что он готовится к чему-то весьма хлопотливому, чтоб не сказать более, шептал про себя, жестикулировал правой рукой, беспрерывно поглядывал в окна кареты, так что, смотря теперь на господина Голядкина, право бы никто не сказал, что он сбирается хорошо пообедать, запросто, да еще в своем семейном кругу». Во-первых, пусть герой сознательно так и не понял, что дискредитировал себя в глазах общества на прошлом обеде, когда атаковал Владимира Семеновича и не только, но бессознательно он чувствует, что реализовал свои деструктивные импульсы, а потому теперь чувствует страх возмездия. К тому же, зависть его никуда не делать, посему эти импульсы актуальны и сегодня (и всегда), а значит близится столкновение и риск быть повергнутым. Волнение здесь - признак не честных алчных замыслов. Тревога признак сокрытия внутренних завистливых мотивов. Маскарад вне маскарада. Ближе к крыльцу дома он стал совсем бледным, растерянным, с дрожащими коленями – это ощущения преступника перед местом прошлого преступления, где к тому же ему надобно совершить еще одно.

В дом Голядкина не пускает старый камердинер Олсуфия Ивановича, говоря, что «Просят извинить-с; не могут принять-с».А в это время мимо Голядкина проходят как раз начальник его Андрей Филиппович и его племянник тот самый молодой Владимир Семенович. Андрей Филиппович, видимо, был не осведомлен о ситуации на прошлом вечере, не знает причины отказа, поэтому удивлен тому, что Якова Петровича не впустили. Поэтому он догоняет уходящего героя и спрашивает что же с ним, каким же это образом? Голядкин ему отвечает сначала сухо и уклончиво, затем неприветливо, а потом и вовсе грубо. Он разозлен ситуацией, большей злости ему добавляет искреннее недоумение и добрый заботливый интерес Андрея Филипповича, кои ощущать искренними и настоящими болезненно, поэтому этот интерес обращается в противоположное – глумливый, лицемерный, злобный. А на злобу справедливо вполне злобой отвечать, верно? Андрей Филиппович будто не вопросы задает из неловкости за знакомого, а пытается унизить Голядкина еще больше, как чудится последнему.

В этом моменте Достоевский такую мизансцену описывает: «Господин Голядкин, который доселе, разговаривая с низу лестницы с Андреем Филипповичем, смотрел так, что, казалось, готов был ему прыгнуть прямо в глаза, — видя, что начальник отделения немного смешался, сделал, почти неведомо себе, шаг вперед. Андрей Филиппович подался назад. Господин Голядкин переступил еще и еще ступеньку. Андрей Филиппович беспокойно осмотрелся кругом. Господин Голядкин вдруг быстро поднялся на лестницу. Еще быстрее прыгнул Андрей Филиппович в комнату и захлопнул дверь за собою».

Я думаю здесь Достоевский описывает защитное нападение Голядкина. В связи с публичным, однозначным и неожиданным унижением, он испытывает нарциссическую уязвленность. Поэтому он сразу уходит в защитное убежище, отрицание и нежелание признавать проблемность причины, по которой его не пустили. Попытки разузнать от Андрея Филлиповича не могут чувствоваться заботливыми, но истолковываются из собственного мироощущения и мотивации – преследования, желания разрушить, стремления получить больше информации с целью подчинения, либо уничтожения. Посему вопросы начальника отделения чувствуются угрожающими, от которых нужно защищаться, одновременно с этим саму ситуацию в своем собственном видении и видении начальника надо развернуть как можно более противоположно, убедить его, что то, что видели они оба (Голядкин и А.Ф.) не то, что они видели. Не отказ и не унижение, но обратное – признак особенного отношения, признак привилигерованности. Мол, Голядкин уже так далеко зашел в построении отношений с «девчонкой», что там некоторые личные пертрубации, все серьезно и пока лучше не встречаться. Сильные чувства, в общем. Подает это все Голядкин гневно и уверенно, поэтому когда А.Ф. показывает неуверенность, то Голядкин еще больше напирает, даже максимально, готовый аж «в глаза запрыгнуть» - что означает как желание управлять видением ситуации, так и оказаться внутри А.Ф., его возможностью зайти в дом, завладеть им, его внутренним миром и поменять там все по-своему.

Фактически же, Голядкин буквально совершил акт преследования, которого он постоянно боится от других.

Как только скрылся Андрей Филиппович, то Голядкину поплохело, он сбился и «стоял теперь в каком-то бестолковом раздумье». Что значит, что мышление Голядкина сейчас нарушилось. Ему трудно быть в моменте, в текущей тяжелой эмоциональной ситуации. Посему он переключился на нечто незначительное, но и там ему трудно сконцентрироваться – все слишком темное.

Дойдя до кареты он немного восстановился, но вместе с тем (и за счет этого) вернулась и привычная паранойяльная тональность мира. Голядкину, в силу его деструктивности, чувствуется так, что ему не было просто отказано, но так, будто его повергли жестоко, а все другие зрители теперь не просто из любопытства могут наблюдать, если и наблюдают, но с жестокостью и желанием продолжить разрушение Голядкина. Голядкин чувствует себя плохим, ущербным и, т.к. он крайне презирает и желает уничтожать или изгонять подобные объекты в своей жизни, то в других он сейчас чувствует именно такое желание по отношению к нему, что и определяет его стремление провалиться сквозь землю, исчезнуть. «Ему казалось, что все, что ни есть в доме Олсуфия Ивановича, вот так и смотрит теперь на него из всех окон. Он знал, что непременно тут же на месте умрет, если обернется назад».

Самое удивительное в этих ощущениях, этой истории и во всем творчестве Достоевского в том, что таковая его точность и глубина понимания таких сложных и аномальных фигур в том, что он все это тонко и честно чувствует в себе, в первую очередь. И потому может замечать в других в их степенях и хорошо понимать их переживания. Такие же мотивы, такую же зависть, такую же паранойю, такой же стыд в каких-то степенях – все это Достоевский чувствовал, я уверен, в себе.

Далее проявляется впервые достаточно отчетливо разобщенность сознания Голядкина, когда он отъехал от дома, потом резко скомандовал вернуться, кучер вернулся за две минуты, а Голядкин ему прокричал грубо: «Не нужно, дурак, не нужно; назад!». Затем Голядкин поехал в трактир, снял комнату, заказал обед и стал думать.

Глава IV

Глава IV начинается с монолитного абзаца на две с половиной страницы с описанием вечера в доме Олсуфия Ивановича. В нем, я считаю, проявляется крайне благодарная часть Достоевского, где он представляет сам себя как рассказчика. Благодарная родительской паре, восхищающаяся их красотой, воспевающая ее, благоговеющая. Посему эта часть может видеть как красоту, так и обратное, во всем прочем мире. Благодарность в принципе позволяет быть очень зрячим. Отсюда же его творческие способности и желание творить. Красота пары родительской его впечатляет и вдохновляет, но он говорит, что не может передать ее в сколько-нибудь достаточной мере, даже настолько стараясь и даже имея такие высокие литературные качества. Можно даже сказать, что благодарность Достоевского здесь с маниакальным настроением, ибо рисует он идеализированную картину вычурно гротескно живописуя ее, как это делали панегирики пафоса при дворах римских императоров.

Сознательно, я думаю, Достоевский хотел передать, таким образом, степень величия, идеализации пары, которая имеется в психике у Голядкина, ведь только богоподобная пара может вызывать зависть и жадность такого уровня, как у нашего героя, то есть практически невыносимые. И Голядкин - это другая отщепляемая часть психики Достоевского. Если родительская пара идеализирована, то Достоевским с Голядкины пропорционально принижены. Так, в принципе, в какие-то моменты чувствует почти каждый ребенок себя. Картина очень полярная. Голядкин, поврежденный умом, изолированный социально, непривлекательный внешне – так чувствует себя ребенок по отношению к родителям в иногда. Вопрос, как всегда, в преимущественности. И хоть много благодарности у Достоевского к паре, но зависти не меньше, о чем можно судить по уровню идеализации и по тому, что главный герой повести все же Голядкин – с ним более всего себя идентифицирует Достоевский, его переживания наиболее важные и трудные, но признаваемые и хорошо снимые, чем автор делает крайне важную работу для культуры, как общественного сознания.

После такого длинного абзаца Достоевский соединяется с Голядкиным: он вводит его в главу, но не объективно, а субъективно, то есть, как рассказчик описывает то, что у Голядкина сейчас внутри теми словами, которые сам Голядкин обычно использует и использовал бы сейчас, если кто спросил у него. Достоевский описывает то, что никто не может знать, кроме самого Голядкина - это еще раз намекает на идентификацию автора с героем повествования, их родственность, их связность.

Голядкина нам описывает автор как того, кто уже пробрался обратно в дом Олсуфия Ивановича и теперь находится в неловком положении в сенях, куда попал с черной лестницы. То, что нам не описали путь из трактира в дом - также передает ощущение провалов в функционировании Голядкина, помутнения разума, диссоциативные разломы.

Чем занимается Голядкин здесь? Подглядывает, наблюдает скрытно за балом – первичной сценой, актом родительской пары. Наблюдает тайно, из темноты, «захламленной» области, т.к. мотивы его завистливые, деструктивные. В то время как интроспективно-рефлексивная часть Достоевского – рассказчик – наблюдает за балом с восхищением и благоговением. Голядкин наблюдает с гневом, обесцениванием, ненавистью.

Стоя в сенях подглядывающий рассуждает о многом и в какой-то момент ему приходит на память, что “иезуиты поставили даже правилом своим считать все средства годящимися, лишь бы цель могла быть достигнута”. Это оправдание для проникновения текущего и для проникновения дальнейшего, заявления наглого, хоть ему однозначно и было отказано в присутствии. В широком контексте эта мысль проявляет маккиавелистскую философию Голядкина, которая часто симпатична людям с расщеплением по типу эмоциональное/материальное насыщение по Биону (в сторону материального), или оператуарной структуры. С нарциссической и психопатической акцентуациями, с весьма сильной защитой по типу Всемогущий контроль. Невозможность переживать свои чувства, соответственно качественно быть в отношениях с другим, невозможность сопереживать и вообще жить достаточно в мире аффектов, чувство, эмоций, разворачивает личность к миру контроля, регламентов, количественных факторов, норм, всяческих правил, ригидной морали, рационализации, внешних атрибутов успеха, стремлением к соответствию этому всему.

По ходу рассуждения Голядкин все больше настраивает себя все же на проникновение в дом. И это, по сути, главный конфликт повести и внутренней психодинамики героя – конфликт сугубо эдипальный. Есть женская фигура желанная – Клара Олсуфьевна, есть мужская фигура, которая преграждает доступ к Кларе – Олсуфий Иванович и/или Владимир Семенович. Голядкина же – символического мальчика - не впускают в родительскую спальню. Он сталкивается с запретом символического отца на инцестуозные влечения.

Далее мы видим, что Голядкин не принимает запрет, но обходит его, ибо зависть и ревность чрезмерны, их невозможно переживать, работы горя недостаточно, посему защиты вынуждают действовать Голядкина. Он занимается наблюдением и собирается проникнуть-таки в спальню. Опять же с деструктивными целями. Сознательно такой цели у него нет и он ее не чувствует, но бессознательно она есть и поэтому дейструктивный акт происходит так или иначе всегда в подобных ситуациях и произойдет сегодня. Только так он, при текущем его состоянии и структуре, получит достаточное облегчение от невыносимой боли зависти и ревности. Голядкин никак не может оставить наедине родительскую пару. Достоевский же в повести прорабатывает в нарративе сновидческом свой эдипальный конфликт и справляется, сублимируя влечение.

Далее мы видим, что Голядкин сначала проникает в буфетную, потом в чайную, потом еще в одну комнату, а затем уже и в центральную на данный момент танцевальную. И он этим не удовлетворяется. Увидев Клару Олсуфьевну, он уже не мог не идти по направлению к ней. “он уже никого не видел, ни на кого не глядел… а двигаемый тою же самой пружиной, посредством которой вскочил на чужой бал непрошенный, подался вперед, потом и еще вперед, и еще вперед; наткнулся мимоходом на какого-то советника, отдавил ему ногу; кстати уже наступил на платье одной почтенной старушки и немного порвал его, толкнул человека с подносом, толкнул и еще кой-кого и, не заметив всего этого, или, лучше сказать, заметив, но уж так, заодно, не глядя ни на кого, пробираясь все далее и далее вперед, вдруг очутился перед самой Кларой Олсуфьевной”. Так мы можем понять, что цель Голядкина была не просто понаблюдать бал, не просто проникнуть и присутствовать, не просто участвовать, но украсть ценный объект - Клару Олсуфьевну - или испортить, если не получится украсть. Это состояние близкое к одержимости, когда сознание сдается. Оно подчеркивается Достоевским через такое продирание через толпу гостей с отчетливой невнимательностью, что есть признак нарушенности мышления и маниакальности. Контакт с реальностью нарушен. Когда же Голядкин подходит, то он сам, “к собственному своему величайшему изумлению”, начинает говорить. В герое есть такая часть, иногда так проявляющая себя, которая ему самому невдомек. Также признак дезинтегрированности.

После интервенции Голядкина толпу людей Достоевский описывает так: “Все стояло, все молчало, все выжидало; немного подальше зашептало; немного поближе захохотало”. Люди слились в восприятии Голядкина в одну сплошную массу (помните, «целой стаей»?), которая «оно». Молчащее, выжидающее, шепчущее, хохочущее нечто, угрожающее и преследующее.

То, что Голядкин запнулся на пожеланиях неудивительно, если рассматривать пожелания как то, что спонсируется чувством благодарности и является, обычно, ее выражением. Когда благодарности не достаточно, то пожелание внутренне чувствуются фальшивыми, “маскарадными”, чувствуются манипулятивными, как способ осуществить те прочие глубинные желания по присвоению, а также это вызывает страх, что кто-то сейчас раскусит субъекта и прознает правду, да и воспоследует возмездие. На аппарат мышления это оказывает высокую нагрузку и мысль, как следствие и речь, сбиваются.

Когда Голядкин пробирается теперь прочь из смеющейся толпы, то Достоевский пишет: “Рок увлекал его. Господин Голядкин сам это чувствовал, что рок-то его увлекал”. Интересное ощущение и интерпретация. Рок. Я думаю, под роком – как нечто таким, чем личность сама не управляет, чем-то властным над личностью - Достоевский понимает бессознательную динамику. В контексте вышеизложенного мной – это сила тех самых аффектов зависти и ревности и вызываемой ими боли. Сознательно же Голядкин аппелирует к року, как защищающей идее в смысле мистической силы внешней (не интрапсихической), которая как бы измывается над ним, не давая жить мирно.

Достоевский подводит читателя к диссоциации героя постепенно, мерно наращивая силу импульсов, тут и там описывая их проявление в чувствовании себя Голядкиным, как, например: “Впрочем, господин Голядкин чувствовал, что его как будто бы подмывает что-то, как будто он колеблется, падает”. “Падает” в смысле все больше теряет контроль над аффектами и влечениями, мышление и сознание все больше разрушаются.

Встав в угол танцевального зала, Голядкин опирается руками на спинки двух стульев, “захватив их, таким образом, в свое полное обладание”. Стулья в данном случае - успокаивающий знак-галлюцинация-презентация или символ-сновидение-репрезентация пары, которая вызывает сильную зависть и которую необходимо захватить. Чтобы хоть как-то успокоиться, психика Голядкина прибегает к такому жесту.

Стоя в углу, Голядкин фантазирует что было бы, если бы люстра сорвалась с потолка и как бы он спасал Клару Олсуфьевну. Это фантазия альтернативного поведения, небольшая грёза, проявление желание быть иным, более смелым и уверенным. Желание реабилитироваться в глазах общества и своих. Возможность избежать или смягчить нахождение в текущем положении в углу, как того, к кому все в зале относятся презрительно.

Через какое-то время, дабы присутствие Голядкина не портило далее вечер, в зале появился камердинер хозяина дома Герасимыч и постарался тактично, но жестко, под предлогом, что кто-то спрашивает Голядкина по нужному и спешному делу (хотя такого человека нет и эта выдумка как бы тоже отражение идеи возникновения иллюзорного двойника). Голядкин отнекивается и, тем самым, вновь оказывается центре внимания. В первый раз когда он сегодня поставил себя в неловкое положение, для Олсуфия был неожиданностью и он не был готов на резкие решительные меры, но он и не дискредитировал себя резкими мерами. Но меры требуются. Теперь их исполняет Герасимыч, но также у этих мер есть риск дискредитации. Теперь же Голядкин передохнул, освоился, и понимает, что поставил в неловкое уязвимое положение дом Олсуфия Ивановича, и выгодное для своей атаки. Чем он и пытается воспользоваться, говоря пламенную псевдоблагодарную речь, которая действительно вызвала чувство вины за грубость у всех, даже у Герасимыча. Оркестр грянул польку и сбил, тем самым, накал. Голядкин попытался пригласить на танец Клару Олсуфьевну, но опять проявил неловкость, споткнулся, Клара Олсуфьевна вскрикнула и отшатнулась, толпа оттеснила Голядкина и под шумок Герасимыч быстро и незаметно для всех, в том числе самого Голядкина, одел и вывел из дома во двор.

Глава V

То, как Голядкин споткнулся при максимальном сближении с Кларой Олсуфьевной у всех на глазах и то, как его выдворили из дома, и в целом весь сегодняшний вечер - обвалилось на аппарат чувств и мыслей, ударило и значительно разрушило. Вероятно в этот момент у него случился психоз. Поэтому, когда он бежит “вне себя” по набережной Фонтанки и чувствует, что спасается “от врагов, от преследований, от града щелчков, на него занесенных, от крика встревоженных старух, от оханья и аханья женщин и от убийственных взглядов Андрея Филипповича”, то можно полагать, что все это преследует его галлюцинаторно, как буквальные вещи, которые есть физически будто за спиной. Они не остались где-то там, они есть прямо сейчас и ужасно догоняют, в частности, взгляды Андрея Филипповича.

Далее Достоевский подробно описывает погоду, атмосферу ночного Петербурга, как они чувствуются Голядкиным: крайне неуютным, промозглым, пугающим, бездушным. “Ветер выл в опустелых улицах, вздымая выше колец черную воду Фонтанки и задорно потрогивая тощие фонари набережной, которые в свою очередь вторили его завываниям тоненьким, пронзительным скрипом, что составляло бесконечный, пискливый, дребезжащий концерт, весьма знакомый каждому петербургскому жителю”. Здесь писатель придает сновидческую форму состояния крайней нарциссической уязвленности в результате исключения из родительской пары, в результате сильнейшего резкого столкновения с запретом, в результате отвержения. Крайне сильные переживания порожденные утратой иллюзии об участии в родительских отношениях (или об отношении с одним из них, и победы над другим – в данном случае считаю это не принципиальным). Так плохо человеку, таким промозглым, темным, холодным и безлюдным кажется мир – тотальное одиночество. Так чувствует себя ребенок, когда ему очень хотелось сегодня спать с родителями и ему никогда не отказывали, а сегодня впервые отказали и он “выброшен” будто из мира света, добра и надежды в мир тьмы, зла и безнадежности.

Если до выдворения Голядкин использовал защиты более вторичные, как вытеснение, проекция, непримитивное обесценивание, непримитивная идеализация себя, которые все же обеспечивали более непосредственный контакт с реальностью, то теперь, когда аппарат мышления сломился под давлением усилившихся аффектов, доминирующими становятся те защиты, которые способны справится с интенсивностью и количеством текущих аффектов, то есть примитивные, как то: отрицание, расщепление, патологическая проективная идентификация, галлюцинация и диссоциация. Но и связь с реальностью они слишком нарушают. Однако, психика Голядкина все еще цепляется за связь с миром, поэтому одной из наиболее компромиссных защит становится именно последняя - диссоциативная. Не весь мир искажается сильно, но появляется один нереальный демонический персонаж. Причем взаимодействие с ним потенциально продуктивно в плане интеграции и, при иных обстоятельствах, Голядкин мог бы восстановиться. Так, собственно, и проходят психотические эпизоды у людей, когда они стабилизируются.

Но сначала Голядкин чувствует желание просто исчезнуть. Это отрицание и сильная деперсонализация. “господин Голядкин глядит теперь так, как будто сам от себя куда-то спрятаться хочет, как будто сам от себя убежать куда-нибудь хочет”. Обстоятельства провоцирующие убегание от себя, как способ отрицания того, что настолько болезненное отвержение произошло со ним. Но этой защиты, судя по всему, недостаточно.

Голядкин далее бежит по набережной Фонтанки и остановившись перевести дух у него впервые возникает пока не визуальная галлюцинация, а просто ощущение (оцените постепенность развития психической болезни, которую так внимательно и подробно описывает Достоевский), что “кто-то сейчас, сию минуту, стоял здесь, около него, рядом с ним, тоже облокотясь на перила набережной, и — чудное дело! — даже что-то сказал ему, что-то скоро сказал, отрывисто, не совсем понятно, но о чем-то весьма к нему близком”.

Далее Голядкин пытается успокоиться, занимает себя рассуждениями, подумал о том, не будет ли наводнения (уж слишком много “осадков” сегодня), ибо “вода” поднялась очень сильно), как впервые замечает идущего навстречу прохожего. Самый трудный период позади. В том состоянии Голядкин бы не прожил долго. Но вот теперь и сила аффектов спала, и двойник появился, и закадровое приближение двойника запустило снижение аффектов - это взаимодетерминированные процессы. Затем Голядкин встречает прохожего снова и снова. Они идут в одну сторону. Голядкин замечает, что человек очень похож на кого-то и даже знал его имя, но встречаться с ним не хотел. “ни за что, и опять-таки ни за какие сокровища в мире, не захотел бы назвать его, согласиться признать, что вот, дескать, его так-то зовут, что он так-то по батюшке и так по фамилии”. Это указывает на частичную интеграцию Голядкина, что он признает в себе деструктивность, завистливость, злобность, то есть того, кого лучше избегать. С другой стороны, это ощущение и спонсирует отщеплять, проецировать и избегать признания единости с прохожим, противостоять интеграции. Ведь тогда бы пришлось признать что те плохие части, что помещены в двойника – есть собственные и тогда бы пришлось признать столь сильную психическую нестабильность.

Прохожий, на удивление Голядкина, шел точно в направлении его дома. А затем и вовсе зашел прямо перед Голядкиным туда. Наш герой бросился за ним. Первый с очевидным знанием обстановки, лестницы, поднимался точно в квартиру Голядкина. Яков Петрович бежал за нежданным гостем, пытался его ухватить на лестнице, даже раза два или три подол шинели незнакомца ударял его по носу (галлюцинация осязательная). Спутник, наконец, зашел в квартиру Голядкина, хозяин за ним и войдя обомлел. Он увидел то, чего боялся: на его постели сидел, слегка улыбаясь ему, “не кто иной, как он сам - сам господин Голядкин, другой господин Голядкин, но совершенно такой же, как и он сам, - одним словом, что называется, двойник его во всех отношениях”. Так заканчивается глава. Мы увидели постепенно сближение физическое и психическое, затем столкновение, впрочем с будущим отталкиванием (см. начало следующей главы). Кристаллизация диссоциативной защиты, конкретизация.

Глава VI

Глава начинается с нового пробуждения Голядкина, который сразу вспоминает все, что было вчера, привычно обвиняя людей в жестокости, кроме встречи с двойником. Сон и альфа-функция переработали полученные и имеющиеся впечатления, создав из них помысливаемый опыт некоторого качества. Что можно помысливать становится опытом, что является опытом, то можно помысливать. Вчера, такой возможности, из-за силы аффектов, не было, функция сновидения распалась, случился психоз. Но самый трудный опыт Голядкину не вспоминается, следовательно это потрясение является самым тяжелым и с ним альфа-функция не справилась.

Сидя в постели, герой размышляет о семье Олсуфия Ивановича: “Да и, наконец, господин Голядкин уже давным-давно знал, что у них там что-то приготовляется, что у них там есть кто-то другой”.

Другой, вестимо, это Владимир Семенович, племянник Андрея Филипповича и жених Клары Олсуфьевны. Теперешний. И нам через размышления Голядкина представляется все так, что мол некогда Голядкин был фаворитом, а теперь-де его отодвинули и будто весьма бесцеремонно, без объяснений каких-либо, и стали связь развивать с Владимиром, через посредничество Андрея Филипповича. Но все это большой вопрос для читателя: насколько Голядкин был изначально действительно женихом, считался ли он таковым, или хотя бы потенциальным, или же всё это разворачивалось в его фантазиях и наделялось значимостью реальной так же, его паранойяльные фантазии о якобы действительной недоброжелательности многих, если не всех окружающих. Красота и положение Клары Олсуфьевны вызывают сильную зависть и желание завладеть этим. Дать этому быть независимо от Эго крайне трудно. Можно просто грезить и жить во всемогущих галлюцинациях, где Клара Олсуфьевна уже по факту жена Голядкина. Но это экстремальный уровень психотического решения. Голядкин все же паранойик, поэтому у него синтез фантазий с реальностью более компромиссный, где он вполне себе достойный жених, рассматривается любимым Олсуфием Ивановичем в качестве такового, ведь Олсуфий Иванович любит его (здесь следует задаваться таким же вопросом о степени реалистичности этого представления) и они всегда были близки (?), а не просто заурядный статский советник, живущий скупо во всех смыслах, который изначально не ровня Кларе Олсуфьевне, что больно признавать и помысливать в достаточной мере.

Яков Петрович, очевидно, боясь идти на работу, застревает в своих измышлениях. Время проходит, уже половина десятого, уже поздно являться туда. Он думает о причинах, которые могли оправдать его сегодняшнее отсутствие и это болезнь, да и не одна: спина, кашель, насморк, да и погода плохая, из-за которой он может заболеть и умереть. Достоевский добавляет: “Вообще во всех подобных обстоятельствах крайне любил наш герой оправдывать себя в собственных глазах своих разными неотразимыми резонами и успокоивать таким образом вполне свою совесть”. Подобные оправдания маркируют относительно высокую нарциссическую динамику. Суждение других в строгих моральных рамках, когда это удобно для самопревознесения и повышения ценности (как защита от постоянного ощущения того, что у Другого ценности больше внутри, что одновременно и проекция и реальности, ибо в среднем у других действительно больше благодарности и потому витальности, полноты жизни). И одновременно с этим более снисходительное отношение к себе, как «особенному» человеку, не такому как все, к которому нормы обычных людей не следует относить, т.к. Голядкин является самым порядочным человеком среди его окружения, которые низкие, «лощат паркет», «носят маски» и не чисты умыслами своими. При этом превознесение сугубо бессознательное, а сознательно себя превозносить было бы «неправильно». Настолько порядочные люди, каковым Голядкин себя считает манифестно, не превозносятся над прочими, а держатся скромно, поэтому возвеличивание скрыто от Эго.

Но также внезапно герой вдруг вскочил с дивана, собрался и полетел в департамент (вероятно, что главной мотивацией послужил тот отчет, который давно и усердно готовил и который хотел представить и который должен был принести бенефиты ему в глазах начальства).

В отделение Голядкин зашел стараясь не глядеть ни на кого, ни с кем не встречаться взглядом, не заговаривать (как раз то самое состояние, обуславливаемое глубинным чувством вины за разрушительное вторжение прошлое, оно же было и днем перед входом в дом Олсуфия Ивановича, оно же есть перманентно при контакте с любым человеком, оно есть это общее торможение, чувство неуверенности, ощущение себя поврежденным, неравным и хуже прочих людей).

Но, с другой стороны, подчеркивает Достоевский (и вновь амбивалетность героя, сложность вводимая писателем), позиция отстранения трудна для Голядкина, ибо ему требуется знать (вторгаться) о многом вокруг него, что в особенности его касается (а чувствуется ему так, что касается его почти все в департаменте, ибо жадность его высока и он стремится касаться - присваивать - все), а будучи отстраненным узнавать затруднительно. Для описания этого положения Достоевский использует одно предложение с весьма глубоким и лаконичным наблюдением: “Беспокойство и неведение о чем-нибудь, близко его задевающем, всегда его мучило более, нежели самое задевающее”.

Это можно рассматривать с точки зрения Эдипальной ситации и уровня развития способности к горю. Неведение – это отсутствие контроля. Контроля над символической эдипальной парой. Это незнание чем именно пара занимается, в каком состоянии и т.д. Это большое испытание для чувств жадности, зависти и ревности. Не вторгаться в «спальню родителей» тем труднее, чем выше сила данных аффектов. Чем же сильнее она, тем менее это возможно. Иначе это называют толерантностью к неопределенности, терпимостью к фрустрации неопределенгости, которая базируется на благодарности к паре, на уважении к их приватному пространству и опыту.

Отсюда такая емкая и меткая мысль-наблюдение Достоевского – если что-то задевает Голядкина, ему непременно нужно узнать об этом, непременно «попасть в спальню» и конкретизировать происходящее, разделяемое между символическими родителями. А когда все становится более конкретным или делается таковым в сознании, то тогда уже можно применять защиты по типу обесценивания и избавляться от невыносимых аффектов, обретая временное успокоение, т.к. ценность отношений между символическими родителями, как того, что порождает смыслы и удовольствие благодарности, незыблемая. Место горя занимает преследование.

Поэтому Голядкин и здесь изредка подглядывает за сослуживцами, пытаясь понять “нет ли чего нового и особенного, до него относящегося и от него с какими-нибудь неблаговидными целями скрываемого”. Он предполагает непременную связь вчера произошедшего “со всем теперь его окружающим”. Жадность и стремление контролировать объект, быть в центре внимания означает, что всё и все вокруг поглощены субъектом. И т.к. субъект, с точки зрения одной части своей психики, переполнен хорошими объектами, то внимание окружающих, разумеется, завистливое, негативное, преследующее. Что есть основа паранойи.

При этом, если все события в доме Олсуфия Ивановича действительно имели место быть, то ситуация действительно скандалезная (хоть и обусловленная совершенно теми же процессами стремления к всемогущему контролю, зависти и паранойи) и в какой-то мере текущее чувствование того, что все вокруг о нем могут судачить - вполне обоснованное. Хотя, опять же, он к этому и стремился, он, в некотором смысле, вынуждает окружающих думать и говорить о нем, причем негативно, чтобы использовать антагонизм для их обесценивания, убеждения что они плохие, а не он.

Затем в департаменте появляется двойник Голядкина. Его представляют коллективу, усаживают за стол напротив Голядкина. Последний старается не смотреть на двойника и поражается, почему все сослуживцы так спокойно реагируют, хотя сходство абсолютное, такое что не отличишь никак. Голядкин внутренне возмущается и начинает сомневаться сперва в реальности происходящего “Что же это, сон или нет, настоящее или продолжение вчерашнего?” (хороший признак некоторого выдерживания неопределенности из которого можно выйти к большей интеграции), а затем в своем собственном существовании. В этот момент у него случает провал в функционировании такой, что он очнувшись, замечает, что машинально что-то пишет, а когда пытается прочесть, то не может понять. “Порой он совершенно лишался и смысла и памяти”. Это момент фрагментации личности, избавление от самого аппарата мышления, ибо его примитивная защита, отщепляемые части представлены натурально перед ним, воспринимать их трудно, поэтому в какой-то момент психике выгоднее избавиться от аппарата восприятия и мышления. Удивительно, что Достоевский пишет прям «смысла», что показывает также очень глубокое понимание психической жизни человека, как мы теперь можем судить с багажом двух веков философских исследований и развития гуманитарных наук.

Далее Голядкин пытается поговорить с Антоном Антоновичем осторожно о двойнике и удивляется, что ни он, ни, кажется, другие, не обращают внимание на абсолютное сходство Голядкина с новичком. Когда же Голядкин прямо указывает, Антон Антонович признает и говорит, что “это уж так сам господь бог устроил, это уж его воля была, и роптать на это грешно”. И еще упоминает сиамских близнецов сросшихся, что, мол де, даже такое бывает. Таким образом делается намек, что новичок-то не отдельная персона, но, часть Голядкина вполне себе.

Вне зависимости от того, насколько реальный тот человек и насколько он похож, Голядкин относится к двойнику крайне негативно. Почему? Потому, что чувствует в нем свои отщепленные хищнические завистливые части, а значит опасность. Также Голядкин чувствует так, что двойник попросту присвоил себе внешность и не по праву выглядит так, как выглядит. Что это бесчинство чистой воды. В общем, еще один враг, вероятно злейший самый.

Ни Антон Антонович, ни Андрей Филиппович, даже после того, как Голядкин обратил внимание на сходство с новым сослуживцем, не видят ничего плохого в этом. Такую их реакцию Голядкин считает также возмутительной, неприемлемой, он никак не может смириться с появлением двойника, поэтому не может поверить, что его появление произошло просто так, что это совпадение (т.к. с другой стороны это действительно и не совпадение, но причины эти сугубо его личные внутренние, поэтому сослуживцам о них невдомек) и т.к. неопределенность невозможно выдерживать достаточно, то Голядкин начинает разработку объяснения. Разумеется, разработка эта принимает настроение исключительно паранойальное - теория сговора, скрытой подковерной игры, “поперек да в пику”. Все вокруг что-то знают, а Голядкин нет. Вновь ощущение уязвленности, неполноценности, поврежденности, неравно и несправедливости, что претерпевать трудно и хочется найти объяснение, но такое, которое его оправдывает, а всех вокруг обвиняет. И чтобы побольше разузнать об этом, он даже намеревался как бы между дело к коллегам подойти да якобы с шуткой, с юмором обвалять дело, а самому при этом “зондировать таким образом глубину опасности”. То есть, использовать те самые наигранность, маскарад, подковерную игру, в которых Голядкин сам постоянно пытается уличить других.

После рабочего дня Голядкин подуспокоился и выйдя на улицу пытается примириться с идеей теперешнего соседства похожего на него, как две капли воды, человека. Вспоминает сиамских близнецов, Суворова в период помутнения рассудка. А он полководец. Полководец человек великий (момент зависти). Тут осекается ход мысли Голядкина и он заявляет, что он сам по себе и знать никого не хочет. Почему? Слишком сильно хочет знать, и потому, одновременно, не хочет, ибо это зависимость и трудно находиться в вынужденном преследовании. И добавляет “и в невинности моей врага презираю. Не интригант, и этим горжусь. Чист, прямодушен, опрятен, приятен, незлоблив…”. Расщепление в пике. Категоричное параноидно-шизоидное разделение. Себя Голядкин, опять же, считает невинным.

На улице Голядкин обнаружил, что рядом идет его новый знакомец. Ему было крайне неприятно от этого факта, и он даже как лист задрожал. Он пытался спрятаться поглубже в одежду. Затем Голядкин-таки заговорил с сослуживцем, издали намекая, что дороги у них разные должны быть. В ответ приятель Голядкина очень вежливо и уважительно поведал кратко о своем положении и попросил, можно сказать, расположения Господина Голядкина. Злобно настроенного нашего героя совершенно обратное отношение попутчика вмиг привело в изумление и сразило, поэтому он, наоборот, предложил пойти к нему домой.

Глава VII

Седьмая глава повествует об общении главных героев у Голядкина дома. Она небольшая и также богатая на детали, проявляющих те или иные свойства характера героя, теперь в отражении общения с двойником. С повествовательной точки зрения эта глава необходима повести для развития динамики отношений, чтобы показать якобы сближение душ, начало дружбы на будущем контрасте. Натура Голядкина раскрывается глубже и мы можем видеть как из-за нарциссичности он уязвим перед элементарными, пусть и ловкими, лестью, подобострастием и заискиванием (их ярко и правдоподобно описывает Достоевский), которые дарят ему иллюзию столь желанной грандиозности и чувство контроля.

Справедливости ради надо отметить, что у Голядкина есть сочувствие к гостю и доброта, но он тут же это разворачивает в плоскость безопасности и потенциального ответного использования. Гость держится предельно скромно, совершенно, будто бы, вверившись господину Голядкину, признавая его безусловное превосходство и свое исключительное нуждающееся положение, зависимость полную транслирует от хозяина. Эта-то динамика полностью инвертируется к концу повести.

Гость тут и там апеллирует к, якобы, всем известным великодушию и добродетели господина Голядкина. В ответ на это Голядкин тает. Когда же гость рассказывает о своей жизни прежней, которая “составлена из самых пустейших, из самых мизернейших, если можно сказать, обстоятельств”, то это трогает Голядкина до глубины души (из-за схожести, открывающей причину доброты и сопереживания возникших и обычно не свойственных Голядкину. Она в том, что он, как человек с значительными нарциссическими, но и аутистическими защитами, способен понимать только себя. Т.к. двойник есть двойник, потому и понимание и сопереживание имеются там, где у обычного человека их было бы меньше).

Тронутый рассказом и желающий обрести подопечного, как покровитель, Голядкин реабилитирует безоговорочно гостя в глазах своих, а себя винит, что сразу не разглядел пусть и жалкого человека, но такого честного хорошего человека. “Вел он себя донельзя благонадежно, так и смотрел угодить своему хозяину и смотрел так, как смотрит человек, который терзается угрызениями совести и чувствует, что виноват перед другим человеком”.

Здесь следует задаться вопросом: “За что виноват гость Голядкина?”. Более менее содержательный ответ можно дать только с точки зрения внутренней психодинамики. За бессознательные особо сильные завистливые атаки. Они есть у всех, и все испытывают угрызения совести в той или иной степени, особенно когда просят что-либо у другого. Но когда зависть относительно среднего уровня более сильная, то и угрызения сильнее, тогда и чувство вины (фактически безосновательное, но основывающееся на фантазийных действиях), соответственно интенсивнее и оказывает все бОльший тормозящий эффект. Поэтому и Голядкин часто проявляет заторможенность в поведении и мышлении (сбивчивость в жестах и речи, рассеивание мышления), так еще больше (пока) Голядкин младший.

Гость почти всегда и во всем соглашался тотчас с хозяином в разговоре. А если “по ошибке, заходил мнением своим в контру господину Голядкину”, то тут же исправлялся и объяснял, что на самом деле “все разумеет точно таким же образом, как хозяин его, мыслит так же, как он, и смотрит на все совершенно такими же глазами, как и он”. Детальность ипрописанного взаимодействия не может не вызывать восхищения. Нелинейность и тонкость моментов, проявляющихся в естественных словах и жестах.

А если учитывать, что это еще и сложная психическая репрезентация с внутренним объектом, якобы воплощенным во внешнем, то становится все еще интереснее в разы. Разумеется Голядкин младший не по ошибке входит в контру, но по аутентичному желанию превосходить и обесценивать (так свойственному Голядкину старшему), ибо в глубине души он также считает себя лучше Голядкина как Другого, как и любого Другого. Лучше всех в принципе. А уверяя, что мыслит так же и такими же совершенно глазами смотрит, он как намекает на проективную природу свою, так и врет, то есть надевает маску согласия, столь же привычную для Голядкина, которую последний предпочитает не замечать на себе. Гость Голядкина - двойник, который носит маску оригинала, но потому и являющийся двойником.

После этого Голядкин разомлел, паранойя спала в общении, ибо младший, зная самого себя, знал насколько сильная нарциссическая фрустрированность и насколько требуется превознесение не внутреннее, а как бы внешнее (которое все равно является внутренним по природе двойника, но потому двойник и появился, собственно, чтобы создать иллюзию более конкретной и более сильной подпитки, которая еще более требовалась после такого травмирующего выдворения из дома Олсуфия Ивановича) – дает ему/себе это необходимое. Поэтому младший заискивает перед старшим абсолютно, что любого бы другого человека смутило и даже насторожило, но только не Голядкина с его уязвленностью. Настолько мощное желание у него сейчас, чтобы наконец-то появился тот, кто по-настоящему видит и чувствует значимость его, прекрасные качества и великие достоинства. Желание видеть во всем маскарад, там, где его обычно малая часть, сменяется желанием видеть сейчас чистейшую искренность, когда маскарада перед ним бОльшая часть.Как тут не вспомнить уже упомянутого Достоевским Пушкина: «Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!».

Теперь настал черед хозяина вести рассказы увеселительные. О Петербурге, о красотах, театрах, о картине Брюллова, о службе и о том, что “в Индии есть змея удав необыкновенной силы” (Голядкин чувствует рост своей фаллической потенциальности?).

“Словом, господин Голядкин вполне был доволен, во-первых, потому, что был совершенно спокоен; во-вторых, что не только не боялся врагов своих, но даже готов был теперь всех их вызвать на самый решительный бой; в-третьих, что сам своею особою оказывал покровительство и, наконец, делал доброе дело”. Вот, собственно, и функция защиты, ради которой психика призвала двойника, не только сохранив относительную целостность, но и возрождая желание быть и жить, с которыми особенно плохо было у Голядкина в последние дни.

На крайне позитивных чувствах, воодушевлении, хозяин попросил Петрушку ром принести и составить пунш. Гость так радовался, такое чувство благодарности испытывал, что взял перо и листочек и написал четверостишие:

Если ты меня забудешь,

Не забуду я тебя;

В жизни может все случиться,

Не забудь и ты меня!

Стихотворение также можно понимать в контексте отношений с отщепляемой внутренней частью, которую часто хочется забыть, но забыть совершенно невозможно, т.к. как бы она помнит о самости и сохраняет связь. В конце концов, с точки зрения богатства опыта и качества жизни, эту часть лучше преимущественно не забывать, т.к. в жизни всякое случается.

Стихотворение окончательно растрогало Голядкина. Тогда он посвятил гостя в секреты и тайны, в частности о последних событиях в доме Олсуфия Ивановича. А затем он приходит и к идее, разумеется, слияния, сращивания того самого желанного, кое недостижимо с внешним объектом, и по причине чего появился двойник, предоставляя желанное (сейча, а далее-то все равно будет преследование, то есть это слияние никак невозможно): “мы, дружище, будем хитрить, заодно хитрить будем; с своей стороны будем интригу вести в пику им… в пику-то им интригу вести”. Манифестное проявление желания плести интриги, что сам Голядкин осуждает сознательно в других.

Здесь, к слову, самое время предложить объяснение насчет постоянных повторений Голядкина в речи с перестановкой слов в обратном порядке. В этом предложении их аж два: «будем хитрить – хитрить будем», а также «интригу вести в пику – в пику интригу вести». Это также маркирование диссоциации героя, внутреннее вторение, эффекта эха (согласно одной из версий мифа о Нарциссе, Эхо была влюблена в него) и желание обрести двойника, кого-то настолько же близкого. Произрастающее из нарциссической проблематики, при которой, как известно, горе по утрате первичного объекта не происходит в достаточной степени. Утрата отрицается, объект фантазийно удерживается, создается постоянно иллюзия, что его еще можно воссоздать и обрести заново и абсолютно устойчиво. Т.к. с первичным объектом так и не случилось толком расставания, то и другие объекты толком не познаваются. Так что хочется обрести именно совершенную копию Я, которая ясна, понятна, контролиуема, не отличается и сама по себе не будет создавать сцены утраты (любой живой человек не идеальный и всегда в чем-то расходится с желаниями нашего Я, соответственно, постоянно провоцирует утрату идеализированного представления и чувства горя). Достоевский же использует повторения эти как литературный прием, который даже на уровне чтения текста создает ощущения двойничества. Что сказать, потрясающее проникновение Достоевского в процессуальность нарциссизма, что Фрейд начнет описывать лишь 80 лет спустя и отчасти благодаря творечествую самого Достоевского, в любви к которому Фрейд признавался (в частности к роману “Братья Карамазовы”).

Перед сном заходит более отвлеченный разговор, в частности и о турках, их набожности. “Гость и хозяин много смеялись над простодушием турков; впрочем, не могли не отдать должной дани удивления их фанатизму, возбуждаемому опиумом…”. Фанатизм и наркотики, тоже часть нарциссической динамики и попытки восстановления первичного объекта, в противоположность обретения нового неидеального. Фанатизм и опиум – также метафора того, что происходит сейчас в сцене и в психике героя – поклонение и около-наркотическое удовлетворение.

Перед сном впервые Голядкин обращается к Петрушке по имени, называя его “Петр” и впервые Достоевский обращает наше внимание, что камердинера Голядкина зовут Петр, что является частью имени Якова Петровича и что может указывать на более ранние и более слабые попытки найти двойника, когда камердинера еще только подыскивал Яков Петрович.

Поведение Петрушки, при этом, смущал господина Голядкина. Казалось, что он более обычного неприветлив, молчалив, хмур. Почему у Петрушки такое поведение (и не только у него), которое Достоевский подчеркивает не однажды уже? Наверное потому, что Петрушка непосредственно со стороны видит психотические разыгрывания Голядкина, галлюцинации, то есть все эти воображаемые разговоры с двойником. Грубо говоря, он видит, что хозяин его совсем умом помешался. Это как наблюдать трудно, так и беспокойство о собственной дальнейшей судьбе вызывает, ведь если совсем сойдет с ума Голядкин и/или чем больше людей познают степень, то Петрушка может лишиться работы и места жительства.

Перед самым сном, уже значительно хмельной, Голядкин присаживается на постель гостя и проговаривает шепотом: “Аведь признайся, Яша, ведь ты, подлец, предо мной виноват? ведь ты, тезка, знаешь, того…”. И это очень глубокий пассаж со стороны Достоевского, опять же, который разветвляет, обогащает динамику. Все же Голядкин не доверяет и самому себе, все же усматривать недоброе и в госте. Видимо достаточно за вечер удовлетворив свою нарциссическую потребность, имеет теперь возможность подозревать Голядкина младшего. Также этот ход может спонсироваться тем, что последний, настолько удовлетворив Голядкина старшего, теперь чувствуется (именно чувствуется, а не понимается сознательно) хорошим объектом. Хороший объект обладает хорошестью. Хорошесть вызывает зависть, потому хорошесть желается отнять или испортить. Подозрение Голядкина младшего в его виноватости удовлетворяет потребность в лишении объекта хорошести.

Глава VIII

Господин Голядкин просыпается утром и не обнаруживает и следа от пребывания гостя. Когда же заходит Петрушка в комнату, хозяин спрашивает где же, мол. А Петрушка как-то странно, не смотря на хозяина отвечает, что барин ушел полтора часа назад. “Дурак ты; да ведь я твой барин, Петрушка” - ответил Голядкин. Камердинер ничего не ответил, только посмотрел с какою-то оскорбительною укоризною, похожею на чистую брань так, что неловко стало самому барину.

Мне нравятся все эти моменты недосказанности, на которые Достоевский указывает, но не проясняет. Люди вокруг, судя по всему, видят как разыгрывается диссоциация и галлюцинации героя, поэтому в их реакциях читается испуг, осуждение, недоумение, насмешки. Но как именно выглядит общение Голядкина с двойником точно не известно. Полностью ли он выдуманный, либо все же есть человек, который Голядкиным воспринимается идентичным, а на деле таковым тот не является (на это есть масса аргументов, ведь новый сотрудник действительно есть и сослуживцы его отмечают). Либо нет никакого реального человека, тогда двойник галлюцинируемый (и на это есть аргументы, коих даже поболее, куда относятся все мистические элементы появления и исчезновения). Если он галлюцинируемый, то как внешне это выглядит: Голядкину кажется присутствие двойника и только, либо он играет разные роли попеременно? (в пользу второй версии говорит, например, момент, что Петрушка смотрит не на барина, когда отвечает, будто Голядкин до этого отчитывал камердинера за то, что он обращается не к тому господину).

В конце концов, возможен синтез этих версий в разных отношениях в разные моменты. Допустим ночью двойник был совершенно воображаемый, а на службе появился некий коллега, но не идентичный, и в этом случае идентичность галлюцинируемая. А сейчас придя на работу он вновь обратится к новому коллеге, с которым представлял проведенную ночь, а ответы его будет (не сможет) воспринимать как чистое незнание и недоумение, но как притворство и некоторые фразы будут ему чудиться. Кто знает. Я думаю, эта практическая натуралистическая часть самая проблемная и не столь принципиальная, поэтому Достоевский оставляет ее нераскрытой и так лучше.

В общем, Голядкин бежит на работу и сразу же сталкивается с Голядкиным младшим, который с очень занятым видом и не замечает Старшего. Герой пытается заговорить с новым другом, только тот отвечает холодно, официозно, торопит с пояснением и только через несколько фраз смотрит на Голядкина и узнает кто же именно его остановил “А, это вы! Так это вы? Ну, что ж, хорошо ли вы почивали?”.

Это интересный момент. С этого утра Голядкин младший будто бы присвоил себе идентичность Голядкина младшего. Он как хозяин дома встал пораньше и ушел на свою службу, занимается делами так, как будто давно тут работает и занятой. Поэтому он и спрашивает по-хозяйски “Хорошо ли вы почивали? Все ли вам хорошо было в доме моем?”. Голядкин старший же теперь, в представлении Младшего, и есть Младший и должен быть носителем младшести, ничтожности, быть гостем дома и новичком на работе. Но Старший не понимает еще, что теперь он Младший. Что у него украли его имя, пост на службе, опыт, знакомства, что он теперь совсем никто. Голядкин Младший сделал то, что требует сделать зависть в максимуме. Каждый человек в пике зависти кому-либо представляет себя на месте того, кому завидует, а это значит, что завистник будто бы должен появиться в какой-то момент вместо того, кому завидует, и просто начать жизнь его жить за него да так, что никто не должен обращать внимание. То есть, буквально вселиться в тело другого, или вид идентичный принять, а оригинал устранить - много произведений на эту тему в литературе ("Вильям Вильсон" Эдгара По, "Превращение в другого" Джека Финнея, "Талантливый мистер Рипли" Патриции Хайсмит и множество более метафорических, типа "Человек, который смеется" Оскара Уайльда).

Вообще можно было бы еще более сложную повесть написать, если выстроить структуру так, что после этой ночи не было бы трудно какой Голядкин теперь в качестве главного героя повествования - Старший или Младший. Старший, который просто стал Младшим в глазах Младшего (из-за желания присвоить себе блага Старшего). Либо Младший, который так завидовал ночью хозяину дома Голядкину Старшему, что будто бы проглотил идентичность Второго, отщепил свою Младшую, поместил ее в Старшего и отрекся абсолютно, забыв, что она была его, то есть проснулся со святой уверенностью, что он и был всегда хозяином. Это было бы вообще крутая версия, но тогда нужно было бы опустить меньше деталей, как например момент с будущим отчетом, который двойник отберет у Голядкина оригинального.

При разговоре с Антоном Антоновичем Голядкин говорит следующую фразу: “иногда неблагонамеренность и зависть не щадят никакого лица, ища своей повседневной отвратительной пищи-с”. Иначе говоря, стремления реализации деструктивных импульсов, на которые я уже неоднократно опирался в этом анализе. Голядкин, конечно же, имеет в виду двойника. Но двойник-то ведь - его отщепленная часть. Поэтому, с точки теории объектных отношений, Голядкин сначала создал себе боготворящего персонажа, которому нужна помощь. Но он создал его по подобию своему, а значит не лишен он и страшной зависти (к нему самому), и потому двойник Голядкина делает то, что всегда хочет делать Голядкин по отношению к тем, кому завидует - завистливо присваивает себе почти все то ценное, что есть у Голядкина. В итоге, Голядкин ограблен собственной отщепленной и спроецированной частью. Идеальный либидинозный объект превращается в идеальный персекуторный. Так всегда, просто чаще всего они идентифицируются с разными образами и не пересекаются (Хорошая мать и Плохая мать - разные фигуры, как любящая мама и монстр под кроватью).

“я иду прямым путем, а окольным путем ходить презираю” - еще одна фраза сказанная Антону Антоновичу Голядкиным. Такой же самообман. На это Антон Антонович отвечает: “что личности в хорошем обществе не совсем позволительны-с; что за глаза я, например, готов снести, — потому что за глаза и кого ж не бранят! — но в глаза, воля ваша, и я, сударь мой, например, себе дерзостей говорить не позволю. Я, сударь мой, поседел на государственной службе и дерзостей на старости лет говорить себе не позволю-с…”.

Личность в данном случае, это не в современном употребительном смысле, а в смысле прямой откровенности личной, открытой, излишняя прямота – личность, как производная от слова «лично». Скоро – скорость, временно – временность, лично – личность. Личности – высказывание чего-либо напрямую, что не очень в обществе приветствуется. Следует быть тактичным, иметь манеры и т.д.

Антон Антонович не имеет иллюзий насчет человека и ему достаточно легко дается идея собственного несовершенства, его нарциссическое ядро не настолько хрупкое, он готов признавать как то, что сам осуждает, так и свое осуждение других. Его хороший объект достаточно крепкий и надежный, поэтому все нападки завистливые, которые производятся фантазийно, объект выдерживает и не преследует жестоко, но жюрит, а Эго Антона Антоновича не отрицает, но признает нападки, потому старается репарировать и репарирует достаточно успешно, так что все могут быть просто несовершенными людьми. У Голядкина в структуре все более радикально. Посему каждый кто говорит бранное или не совсем искренний (хотя личность, как персона, как маска - основа общества) - тот страшное и непоправимое зло совершает и того изгонять надо из себя (отрицать незаметно для Эго), из общения, в конце концов из общества. Нет принятия. Для Голядкина любая неискренность, в силу проекций, слишком опасная и неприязненная.

Голядкин, продолжая, говорит: “люди, носящие маску, стали не редки-с и что теперь трудно под маской узнать человека-с…”.

Разговор Голядкина с Антоном Антоновичем очень похож на разговор с Крестьяном Ивановичем, в том смысле, что первый все делает заявления о своем моральном превосходстве и осуждающе порицает “некоторых”, чтобы утвердить расщепление. То есть, он убеждает через разговор с другим, что мол-де другие такие и эдакие, а вот он не такой. При этом собеседникам совершенно непонятно почему и зачем говорится Голядкиным то, что говорится. Ему возражают, пытаются соединить слишком уж расщепленную картину себя и мира, Голядкин же не вступая в прямую конфронтацию (хотя внутри он категорически не согласен), игнорирует аргументы собеседников и все равно давит свою линию, из-за чего собеседники чувствуют себя фрустрированными, в них нарастает раздражение и желание дистанцироваться от Голядкина, ибо чувствуется, что диалога на самом деле нет. Это не диалог, не отношения, нет. Просто один из участников действа занимается эвакуацией нежелательных не перевариваемых частей из себя. Поддержание проективной идентификации, смывание с себя того, что чувствуется натурально «грязным».

Идея маски и обмана навязчивая и паранойяльная у Голядкина. Ибо бессознательные импульсы, пусть они и эгосинтонные, все равно отчасти чувствуются и возникает степень интегрированности, грозящая болью, от которой необходимо психике Голядкина защищаться, посему он находит каналы для проективной идентификации и поддержания расщепления. Голядкин постоянно глубоко в душе чувствует, что это он носит маску и обманывает, и именно поэтому регулярно заводит разговоры о том, как другие люди бессовестно лицемерят и цели свои эгоцентрические преследуют - ему необходимо постоянно заниматься заталкиванием в фигуры других того, что является его собственным и что постоянно лезет из других к нему обратно.

Антон Антонович, в конце концов, дойдя до критического уровня чувствования бессмысленности разговора с Голядкиным, купирует разговор, прося уволить “от дальнейших частных и вредящих службе объяснений и толков-с…”. Антон Антонович человек старый, мудрый, крепкий, поэтому он на инсинуации Голядкина не ведется и сохраняет контакт с реальностью.

Собственно их разговор прервался бы так или иначе, ибо появился запыхавшийся Андрей Филиппович и крикнул Голядкина. Последний знал, что требуется тот отчет, над которым он работал и полез за тетрадкой. Откуда ни возьми появился Голядкин, и отвлекающими указаниями на пятнышки, которые надо соскоблить бы, выхватил тетрадку, да вместо Голядкина-старшего подскочил к Андрею Филипповичу, с которым они тут же в директорский кабинет и ушли. Не зря диалог о ношении маски сменяется сценой с двойником Голядкина, который и есть маска и который легко себе позволяет реализовать то, что Голядкин старший всегда тоже очень хочет реализовать, но часто тормозит в себе (хотя в магазинах, насчет задатков, врет не стесняясь). И такова цена невозможности претерпевать боль правды, интегрированности, признания собственной завистливости – боль будет возникать тут и там по причинам «предательств», «обманов», «поразительного лицемерия», «невероятной циничности» и т.д.

С другой же стороны, благодаря действиям двойника, пусть галлюцинаторно, но все же в визуальной образной форме, сталкивается Голядкин со своей натурой. Раньше он с этим всем сталкивался в якобы подобном поведении людей окружающих, но окружающие есть более надежная капсула для отщепляемых деструктивных желаний, а вот двойник за счет похожести, за счет признания родства (“Ведь я тебя знаю, Яша, и характер твой понимаю”, после сближения, после называния “братом”), плохой капсулой является, но больше зеркалом, которые не скрывает, но отражает и показывает то, что видеть не хочется и случается интеграция в глубине души. Отчего и будет меняться Голядкин, но изменения эти тяжело ему придутся.

Голядкин было попробовал опротестовать присваивание своей работы, попытался объясниться с Андреем Филипповичем, но тот услышав, что дело частное, отмахнулся, дескать, нет свободного времени. В разброде поник Голядкин, присел на стул и задумался. И в этот момент, когда его так на службе обманули в исключительно его же, можно полагать, собственной манере, происходит у Голядкина наибольшее, на мой взгляд, прояснение мышления. Он наиболее адекватно в этот момент оценивает происходящее, более рефлексивно, с большей дистанции, с меньшей вовлеченностью и меньшим уровнем проекции (то есть, больше чувства горя и потому больше пространства-времени, больше возможности видеть с дистанции, наблюдать пару и себя, а не действовать вторгаться). Он думает, что все происходящее вздор и случиться не может. “Это, вероятно, как-нибудь там померещилось, или вышло что-нибудь другое, а не то, что действительно было; или, верно, это я сам ходил… и себя как-нибудь там принял совсем за другого…одним словом, это совершенно невозможное дело” (здесь и далее выделение мое). Понятно, что он желает защититься и отрицать факт кражи у него работы, ибо очень болезненно. Но с другой стороны он как раз понимает (и то, что он не просто Голядкина обесценивает, но размышляет в плане вздора и даже полагает, что все-таки это он сам ходил, но представлял себя другим) указывает на то, что он предполагает наличие у себя диссоциации. Разум Голядкина растерян, он в метаниях. Он подозревает, что все это может быть его сумасшествием, но ему трудно и болезненно в это поверить, он не может достаточно зафиксироваться в достигнутой депрессивной позиции.

И в качестве спасения от давления депрессивной позиции, которая сейчас более невыносима, чем параноидно-шизоидная, вновь появляется двойник: “Только что господин Голядкин решил, что это совсем невозможное дело, как вдруг в комнату влетел господин Голядкин-младший с бумагами в обеих руках и под мышкой”. Что можно трактовать на языке внутренней динамики как: “Ну нет, это не я сумасшедший, просто такой под подлый враг у меня появился. Этот мир полон людей неблагонамеренных, пораженных завистью”. И это же, в плане самоценности, легче. Хотя в плане качества жизни такая позиция только все усугубляет, но выбирать нам едва ли приходится.

Мысли Голядкина вновь трансформировались в действия. Он включился в преследование двойника, решил разъясниться с ним. Но Голядкин-младший хитро парировал попытки Голядкина вывести на его откровенность, умудрялся зацепить в ответ и перед коллегами в конфузное положение поставить.

— Дерзость и бесстыдство ваших приемов, милостивый государь мой, со мною в настоящем случае еще более вас обличают… чем все слова мои. Не надейтесь на вашу игру: она плоховата…

— Ну, Яков Петрович, теперь скажите-ка мне, каково-то вы почивали? — отвечал Голядкин-младший, прямо смотря в глаза господину Голядкину-старшему.

Если продолжить ту идею, что Голядкин создал двойника по нужде, двойник получился такой хороший, что слишком сильную зависть вызвал (сам себе Голядкин завидует, потому что его хорошесть иллюзорная и потому идеальная, идеальная и потому иллюзорная), что захотелось присвоить его Чистоту. Но это уже плохое действие и это Голядкину признавать в себе трудно, поэтому двойник реализует данное желание за него и вмиг становится плохим, а Голядкин невинной жертвой, но сохранившим Чистоту. Двойник присваивает личность Голядкина-старшего, отщепленная часть поглощает основную. Также, как чрезмерная проективная идентификация обедняет Эго. Теперь уже Голядкин сам начинает постепенно все больше завидовать двойнику, который и не стесняется прямых козней, да еще и успехи делает в работе: он сближается с Андреем Филипповичем и вместе они образую для Голядкину ту самую пару объектов, которые соединены в продуктивном коитусе, исключая подглядывающего Голядкина, лишая любой возможности участвовать, вызывая сильную зависть.

Двойник становится настолько независимым, что в нем независимо начинает функционировать защита от чувства ничтожности с помощью проективной идентификации. То есть, чувства ничтожности, уязвленности, отвержения в эдипальной ситуации, инфантильной позиции – помещаются в другой объект, в данном случае в Эго, в его, если так можно выразиться, оригинальную часть.

С другой стороны, опять же, Голядкин, точнее его Эго, наконец, получило явного врага, явно плохого человека, с которым можно бороться и который не скрывает своей плохости. Плохость вся спроецирована в объект субличность Голядкина-младшего, а теперь с ним можно бороться. Это выгода со стороны Эго Голядкина. Таким образом, оба в выигрыше, в своем смысле.

При попытках объясниться вышло так, что Голядкин-младший еще больше высмеял на глазах у сослуживцев Голядкина-старшего и улизнул. Наш герой совсем разозлился, решительно был настроен на войну и сел писать письмо. На этом этапе, наконец, Голядкин позволяет себе чувствовать и проявлять злость. Правда она будто бы праведная и справедливая, тем не менее, его динамика привычная меняется, происходит внутренняя работа, развитие своего рода.

Далее гнев его спадает и он уже (1) и побаивается воевать, (2) и чувствует свою разрушительнсоть и предчувствует вину, и (3) может появляется голос мудрости, который говорит, что война не лучший метод решения конфликта. Голядкин думает, что не будь последнего унижения, то смогли бы найти общий язык они с оппонентом, мог бы простить его Голядкин, да даже смириться он готов, а там “может возродилась бы новая дружба, крепкая, жаркая”. И, опять же, эти мысли тоже защита с одной стороны, эскапизм в тот мир фантазий, где все хорошо, способ отрицание конфликта. С другой же стороны происходит смирение. Он признает часть своей разрушительности, раз у него появляется фантазия о прощении и репарации отношений. Снова, в конце концов, идеализированная, однако ж это динамика, а не застревание. Но закрепиться этому вектору не получается. Мстительные чувства берут верх и Голядкин опять настраивается к концу размышлений на акт воинственный.

Интересно, что Голядкин тут же рассуждает, рядом с идеями абсолютными, что он никому не позволял себя ветошкой затирать, о том, что кто-то все же может его затереть, причем без сопротивления и безнаказанно. “и вышла бы ветошка, а не Голядкин, — так, подлая, грязная бы вышла ветошка” Я думаю, что это проявление чувства вины. У него есть ощущение, что он заслуживает затирания за свои деструктивные желания и действия. Далее он тут же реабилитирует себя, превознося, но затем вновь критикует и вновь реабилитирует уже не так грандиозно, признавая у себя наличие чувств:

“но ветошка-то эта была бы не простая, ветошка эта была бы с амбицией, ветошка-то эта была бы с одушевлением и чувствами, хотя бы и с безответной амбицией и с безответными чувствами и — далеко в грязных складках этой ветошки скрытыми, но все-таки с чувствами…”

Потрясающий абзац. Здесь прям качели к интеграции и от нее несколько раз. Как раз то необходимое дыхание психики, не статичность, но волнение, позволяющее лучше понимать других и себя. Признание плохости и отталкивание от нее к степени грандиозности: ветошка подлая и грязная (признает в себе это) – но не простая, а с амбицией (не такая, как все) – безответность амбиций и чувств (понимание, что другие не признают, что вновь ощущение плохости), грязные складки – но там есть чувства особенные. Да, это процесс дыхания между депрессивной и параноидно-шизоидной позицией. Разыгрывание, галлюцинация, как попытка сыграть внутренний конфликт, создать нарратив, приснить, чтобы разрешить его – придает положительный импульс психике Голядкина и он рассуждает как никогда более интегрированно.

После рабочего дня на выходе попытался поймать Голядкин соперника своего и поговорить, да тот опять улизнул.

Глава IX

Стоя на улице у департамента Голядкин размышлял также пока достаточно разнообразно, полярно, динамично, находился в неопределённости и мыслил, мол, может оставить всю эту борьбу, отступить, смирением взять, а с другой стороны, как же можно быть трусом и низким. Но фрустрация неопределенности, по-видимому, чувствование вины, чувство горя слишком тяжелы для психики Голядкина, поэтому он испытывал потребность действовать, чтобы не думать. “Чувствовал он, что решиться на что-нибудь в настоящую минуту было для него сущею необходимостью; даже чувствовал, что много бы дал тому, кто сказал бы ему, на что именно нужно решиться”. Критический пограничный момент, когда еще и думать удается, но уже и необходимость действия предельная. Но история была бы гораздо скучнее, если бы Голядкин смог справиться с фрустрацией, смог стабилизироваться. Тогда многие проблемы были бы обойдены. Но сновидения, и художественные произведения в частности, необходимы нам для того, чтобы изучать патологические сценарии, чтобы учиться на опыте идентификации. В случае Голядкина, пусть уже некие проблемы проявлены и некие события принесли боль, есть у Достоевского возможность видеть перспективы для углубления в патологическое, поэтому далее пойдет усугубление положения Голядкина, а это означает уход от мышления в сторону действия (как позже все это отлично исследует Бион).

Еще не решив, что делать, Голядкин себя ругает мысленно за слабость и нерешительность. И пусть это нападки на себя из-за того, что ему трудно преследовать объект, с другой стороны, сама трудность преследования обусловлена большим чувствование вины, поэтому и самобичевание в этот же момент также является способом наказания себя, которое помогает снижать чувство вины (не интегрируя его) и возвращаться в позицию преследователя. Но признаков чувствование бессознательно вины мы теперь будем видеть чаще у Голядкина. Вероятно, это - возрастание чувства вины - один из самых сильных факторов психотического срыва.

Приехав домой Голядкин не находил себе места, ходил из угла в угол, затем решился поехать домой к Андрею Филипповичу и объясниться с ним. Сомневался много по пути и перед дверью. Но дома хозяина не оказалось. Голядкин отпустил извозчика, “Когда же извозчик попросил о прибавке, — дескать, ждал, сударь, долго и рысачка для вашей милости не жалел, — то дал и прибавочки пятачок, и даже с большою охотою; сам же пешком пошел”. Вот еще одно проявление частичной глубинной интеграции чувства вины, обуславливающей трансформацию личности героя в противовес тем эпизодам, когда скаредность Голядкина на Торговой улице была максимальная. Теперь же у Голядкина появилась доля благодарности и самокритики. Двойник хорошо проучил Голядкина и показал его маску, показал какого быть на месте обманываемого. Теперь более аутентично понимая страдания обманутого, Голядкин не поступает бессовестно с услугодателями и большую признательность выражает по отношению к сослуживцам.

С другой стороны Голядкин начинает вставать на сторону оппонента, оправдывая его появление, поведение, критикуя свою неприязнь потому, что чувствует, что он слабее, что ему не победить. И, дабы не сваливать себя в заранее проигрышную битву, но при этом не наносить сильный удар по нарциссической ценности от уже имеющихся поражений, он оправдывает произошедшее, пытается найти точки зрения такие, в которых он как-то промахнулся, конечно, недосообразил, маху дал (тоже удар по нарциссизму, но не такой сильный, терпимый), но в целом все не так уж плохо. Да, Голядкин боится битвы против двойника, который ведь и Супер-Эго. Супер-Эго всегда сильнее Эго, как Родитель сильнее ребенка. Поэтому ему страшно. Но в то же время и трудно принять поражение, он не желает проигрывать и жаждет преследования со страшной силой.

В Супер-Эго больше отщепленного инфатильного Всемогущества и инстинкта смерти, чем идентифицируемого с Эго, которое изначально формируется из связи с реальностью и функционирующим для этого. Объем и интенсивность Всемогущества определяет величину дистанции с реальностью. Чем больше Всемогущества, тем Супер-Эго дальше от реальности, потому более всемогущее и страшное (справедливо и обратное). В таком случае и объекты чувствуются - в случае желания отомстить - способными на еще более страшные поступки, от которых не сдобровать. Преследование их может быть ужасным, а месть их может быть жесточайшей. Это основа страха преследования и любой тревожности.

“Вот ведь, однакож, у него и характер такой, нрава он такого игривого, скверного, — подлец он такой, вертлявый такой, лизун, лизоблюд, Голядкин он этакой!”. В одном предложении с такой характеристикой Голядкин сам называет свою фамилию, как бы бессознательно ставя знак равно между ним и двойником. Он бессознательно признает сходство неприятное и болезненное, но далее стараясь избавиться этого сходства, направив внимания на различия. “Впрочем, что ж? ну, и нужды нет! ну, он подлец, — ну, пусть он подлец, а другой зато честный. Ну, вот он подлец будет, а я буду честный, — и скажут, что вот этот Голядкин подлец, на него не смотрите и его с другим не мешайте; а этот вот честный, добродетельный, кроткий, незлобивый, весьма надежный по службе и к повышению чином достойный; вот оно как!”. Вот и то вторичное проявление высокомерия, желание утвердиться в своих и чужих глазах за счет плохости двойника. Это момент, когда отражение в меньшей степени признается отражением, но уже объектом, что уже реификационное. Далее Голядкин думает о том, что если он будет достойным, то его это достоинство может быть принято за достоинства Голядкина младшего, что последний его сможет подменить, присвоить достоинство, как это сделал сегодня с выполненным заданием. И что тогда делать? Размышляя так герой незаметно для себя оказался возле того ресторана, в котором сидел ожидая начала званого обеда в доме Олсуфия Ивановича.

Голядкин зашел и скромно взял пирожочек расстегайчик один, отвернувшись ото всех закусил с аппетитом и вернулся оплатить 10 копеек. Но конторщик потребовал рубль десять. Голядкин удивлен, ведь взял один всего. “Одиннадцать взяли” с уверенностью возразил конторщик. Голядкин ошеломлен, но оплачивает еще рубль, краснея как рак, приговаривая, что проголодался человек, чего тут такого. То есть он, по сути, признает, что съел 11, под давлением контрощика и посетителей. Но как раз в этот момент - когда опять чувство вины хорошо так проявилось, с другой стороны слишком сильно надавило на мышление Голядкина, он увидел Голядкина младшего, кивающего и подмигивающего и будто бы последний десятый расстегай доедающего. “Подменил, подлец!”. Спасительная диссоциация, охраняющая галлюцинация, угодный повод для преследования.

Чем еще в данном моменте обусловлены расщепление и диссоциация личности Голядкина?

Во-первых, он не в связи со своим сильным чувством голода в достаточной мере, которое у него крайне сильное, много сильнее среднего. Он же всю жизнь выстраивает заграждения для ощущения силы чувства голода, ибо сила эта определена прямопропорциональной силой жадности, а чувствование жадности происходит через боль, а боль есть нагрузка на аппарат мышления, высокая нагрузка есть страх распада личности, психоза и психической смерти.

Помните, как он ненасытно гастролировал из одного магазина в другой и совершал псевдопокупки? Это наиболее тесное контактирование с чувством жадности, его реализация и удовлетворение. Происходит это в благоприятный день, когда Голядкин чувствует стабильность состояния (кошелек его полный, а впереди якобы званый ужин, сулящий успех). И то данная реализация является из ряда вон выходящей и вызывающей нелегкие противоречивые чувства, заставляющая действовать обсессивно и ставить себя в трудное положение при разговоре с каждым продавцом. В прочее время Голядкин постоянно убеждает себя и других, что «он как все», что «он ничего», что, мол, лишнего ему не надо, что он скромный, некорыстный и т.д. Опять же потому, что противоположные импульсы крайне сильны, вследствие чего приходится прибегать к гиперкомпенсации и затормаживать мышление и поведение свое. Последние дни у Голядкина и так трудные выдались, поэтому ему сейчас еще труднее быть в контакте с чувство голода и жадности.

Во-вторых, это банально защита от жадности. Ну в том смысле, что съесть хочется много, а заплатить мало. И убедить себя, что сам он не ел, а это все двойник его жадный и голодный съел. А господин Голядкин всего-то один расстегайчик за 10 копеек скромно отведал. Способ сохранить деньги, не отрывать от себя с болью, будто плоть.

Голядкин бросился домой и не раздеваясь сел писать письмо (преследующее) Голядкину младшему из-за нестерпимого чувства несправедливости, обиды, негодования. В письме он старается сохранять правила приличия, но все же выразить несогласие и резкость отношения, обвинения свои. Затем осекается, переживает, что может далеко заходит (опять хороший момент в сторону депрессивной позиции, разворот к размышлениям, а не действиям). Но вновь располагается ближе к полюсу действий, мол, надо быть тверже. Но в конце можно подмаслить.

Написав письмо, Голядкин не мог сидеть на месте, находиться дома, быть в покое, думать. Он, под предлогом, что “сам исследует дело” пошел к дому Олсуфия Ивановича пешком. Но дойдя понял, что делать ему тут нечего. Может тогда к департаменту, может выяснить где Голядкин живет? Дойдя туда, там он понял, что дело нецелесообразное также. Может к Вахрамееву зайти? Нет, лучше домой вернуться, Петрушка наверное уже вернулся после доставки письма. Когда нет возможности думать, то приходится действовать. Когда нет возможности помысливать аффекты и складываемый ими эмоциональный опыт, то часто используется эвакуация оных за счет физической разрядки. В общем говоря, Голядкин не мог просто сидеть дома, потому что как указывает Достоевский, он не мог «рассуждать», то есть мышление не работало в достаточной мере.

Дома Петрушки не оказалось, поэтому герой в ожидании проваливается в сон. Проснулся ночью, увидел что Петрушка пришел и начал его допытывать, сдал ли он письмо. Петрушка отвечал сначала, что никакого письма у него не было и к Вахрамееву не ходил. Затем сказал, что ходил, но тот адрес дал самого Голядкина старшего. Потом сказал, что отдал письмо. Голядкин расспрашивал в раздражении и все эти неясности в ответах Петрушки (который, наверное, сам растерян, что нужно отвечать, а что нет, ибо правду Голядкин не способен признавать и все время требует своих ответов, вынуждая Петрушку подстраиваться) довели его до гнева и он стал поносить Петрушку и прогонять: “Пошел сюда, пошел сюда, разбойник ты этакой!..”. В ответ на это Петрушка отвечает важными для данной повести словами: “И не пойду я к вам теперь, совсем не пойду. Что мне! Я к добрым людям пойду… А добрые люди живут по честности,добрые люди без фальши живут и по двое никогда не бывают…”. Этими словами Петрушка, будучи уже в край спровоцированным взбесившимся Голядкиным, сказал, наконец, прямо, что, видимо, давно его напрягало. Голядкин не честный, не добрый, фальшивый, обижает людей и … его «бывает по двое», то есть у него бывает диссоциативное поведение. Иными словами, когда Голядкин переключается между субличностями, по-видимому.

Голядкин в раздрае сел обесценивать Петрушку мысленно, а потом заметил письмо на столе. “В страхе — не иллюзия ли, не обман ли воображения предмет, возбудивший внимание его, — протянул он к нему руку, с надеждою, с робостию, с любопытством неописанным…”. Ощущаемый страх иллюзии и мысли, что это может быть игра его воспаленного воображения - может быть показателем, что какая-то часть личности все больше отдает отчет, что имеет место психические нарушения. Против этих отчетов приходится еще лихорадочнее выстраивать ограждения защитные, не такие уж надежные и отнимающие и так истощенные и ограниченные ресурсы.

Письмо было, якобы, от Вахрамеева и было тона негативного. Выражалось там намерение прекратить с Голядкиным связь и содержало просьбу вернуть долг старый в два целковых. Имя Голядкина младшего в письме не упоминается, но указывается будто на него и имя его защищается, как благородное.

Если предполагать, что написано самим Голядкиным во время диссоциации, о чем и слог свидетельствует в некоторой мере, витиеватый и сверхобходительный, выверенно осторожный, но дающий понять суть, и в конце точно такая же подпись, которую использует Голядкин с обозначением себя покорным слугою, что на самом деле вновь маскирует его стремление быть хозяином положения и человека, нежели слугою.

Так вот в этом письме субличность Голядкина в виде Вахрамеева, предлагает самому Голядкину весьма ценные интервенции насчет характера и поведения его – живет не по правде, слова фильшивы, благонамеренность напускная и потому подозрительна. То есть, опять же, это показатель, что некая глубинная часть Голядкина прекрасно понимает свое поведение, но крайне успешно избавляет от понимания, помысливания, интеграции. Но защита не идеальная, и потому часть признания за собой данных качеств проявляется у Голядкина в постоянных оправданиях и перманентной тревожности. Если бы был он честным человеком натурально, то тревожиться попусту ему не было бы надобности.

В постсриптуме письма Вахрамеева добавлена рекомендация (похоже на ход “подмасления в конце” которую использовал сам Голядкин в прошлом письме) согнать Петрушку и взять камердинером Евстафия, а первый обвиняется в воровстве.

Из версии, что письмо авторства самого Голядкина, можно полагать, что эти слова псевдо-Вахрамеева – способ защититься Голядкина от болезненных слов, которые Петрушка сказал только что, и от всех намеков о своем психическом здоровье, что получены в последние дни. Способ обесценить камердинера и убедить себя, что это первый неадекватный, что, мол де, действительно пил, действительно плут, действительно ненадежный и верить ему нельзя.

Заканчивается постскриптум следующими словами: “Пишу вам сие, желая добра, несмотря на то что некоторые особы умеют только обижать и обманывать всех людей, преимущественно же честных и обладающих добрым характером; сверх того, заочно поносят их и представляют их в обратном смысле, единственно из зависти и потому, что сами себя не могут назвать таковыми”. Потрясающий вывод Достоевского. Суть кляйнианского психоанализа до появления кляйнианской школы. Суть проекции, до появления понятия проекции.

Голядкин оказался разбит, чувствовал себя плохо, думать было трудно, но он думал. Затем сел писать ответное письмо. В первую очередь назвал всё плохое сказанное о нем клеветою, порожденной зловредной тлей, “к несчастию в наше тяжелое и безнравственное время расплодившейся сильно и крайне неблагонамеренно”. Тут же добавил, что вернет долг обязательно. Теперь-то уж да, ибо в последние дни Голядкин испытывает серьезное давление интеграции и его чувство вины, следовательно благодарности, выше, можно полагать того обычного, что было раньше, как минимум 7 месяцев, когда он еще жил с Вахрамеевым вместе.

Далее Голядкин выразил готовность снизойти до объяснения лично, просил назначить время и место. А по поводу клеветы. Так это все сей особы фантастическое желание вытеснить Голядкина из его пределов и занять его место. И желание этой заслуживает “изумления, презрения, сожаления и, сверх того, сумасшедшего дома”. В общем, очередные размышления Голядкина, которые сконцентрированы на теме морали, соответствия ей с его стороны и многочисленным гнусным нарушениям с чужих стороны. Это стена, которую он вынужден воздвигать и которая отделяет его от собственных разрушительных импульсов. Ну и вердикт, что Голядкин младший настолько фантастически неблагонамеренный, что это заслуживает сумасшедшего дома, то есть, по сути, обвинение двойника в сумасшествии. Косвенно же Голядкин признает свое сумасшествие.

Глава X

Ночь Голядкин провел в полубдении, никак не мог заснуть даже на пять минут, что также признак нарушения работы мыслительного аппарата. Полубдение - это тезис Биона о невозможности спать и невозможности проснуться”.

Были какие-то видения у Голядкина (не сновидения, прошу заметить). Снился ему Голядкин младший, который в его начинания вмешивался, рушил их, а потом занимал его место на службе и в обществе. В этих полуснах-полугаллюцинациях вновь проявляется суть двойника Голядкина - обусловленная завистью отщепляемая деструктивность, формирующая Супер-Эго, чувство вины, объективированная совесть, с которой хочется воевать, как с врагом. Совесть, принявшая образ реального человека, которая тут и там наказывает Голядкина по заслугам. С этого вертекса повесть становится моралистической, что, мол, как ни пытайся других обманывать, будет воздаяние от людей ли, от совести ли, ибо сам себя не обманешь.

Почему я здесь вновь трактую эти видения как чувство вины? Так же как и в предыдущие разы, Голядкин чувствует в этих ситуациях торможение желания опротестовать совершаемое против него, но не находится. Щелчок заслуженный. Заслуженное трудно оспаривать. Также трудно, как трудно самому останавливаться в своем преследовании объекта. Явления взаимоопределяющие. Далее же неудачные попытки опротестовать щелчок перетекают во что? Да, в форму якобы маленьких или даже довольно значительных подлостей, которую видел Голядкин или сам недавно исполнил. Что это как не признание своей деструктивности, пусть в полусновидении. Но разве первому приближению к интеграции, в случае тяжести защит Голядкина, не таким следует быть?

“часто исполненной-то даже и не на подлом основании, даже и не из подлого побуждения какого-нибудь, а так, — иногда, например, по случаю, — из деликатности, другой раз из ради совершенной своей беззащитности, ну и, наконец, потому… потому, одним словом, уж это господин Голядкин знал хорошо почему!”. Работает, работает мышление. Хорошая сновидческая деятельность, но прерываемая, ибо вина сильная. Сон и сновидения мучительные. Рассуждения в оправдательном стиле показывают тернистость пути мышления в направлении интеграции. Мысли Голядкина начинают в верном направлении развиваться, медленно и туго, признавая малую вину, но тут же оправдывая себя. Эту линию он обрывает в конце, но обрывает потому, что уже достаточно точно видит причину и она очень болезненной представляется. Чувство вины придавливает.

В сновидении Голядкин выбегает на улицу в сердцах при очередном поражении от Голядкина младшего нанесенного в обществе с намерением поехать к его превосходительству (чтобы защититься и атаковать в ответ), пытается нанять извозчика, но извозчики отказываются везти Голядкина - это еще один круг тех же переживаний, еще одна итерация. Торможение желания мстить нарративно, указывающее на глубинное признание чувства вины. Извозчики отвечают: «дескать, барин, нельзя везти двух совершенно подобных; дескать, ваше благородие, хороший человек норовит жить по честности, а не как-нибудь, и вдвойне никогда не бывает». Персонажи извозчиков - это та часть психики, которая в контакте с правдой и которая все же чувствует соответствующую боль и справляется, что и позволило услышать слова Петрушки правдивые о “быть по двое”. Извозчики прямо указывают, что у Голядкина диссоциация. Прямо обвиняют Голядкина в лицемерии, в том, что имеет двойные стандарты и не признает в себе вторую часть, которая такая нелицеприятная, но все же являющаяся частью его, как бы он не отнекивался, ибо внешность и имя у нее совершенно идентичные, что тут даже к бабке не надо ходить, чтобы понять почему такая похожесть-то у него с Голядкиным младшим.

Далее в сновидении происходит сцена с прекрасным, с точки зрения психоанализа и литературы, сюрреалистическая психотическая кульминация. Процитирую ее полностью.

“Не помня себя, в стыде и в отчаянии, бросился погибший и совершенно справедливый господин Голядкин куда глаза глядят, на волю судьбы, куда бы ни вынесло; но с каждым шагом его, с каждым ударом ноги в гранит тротуара, выскакивало, как будто из-под земли, по такому же точно, совершенно подобному и отвратительному развращенностию сердца — господину Голядкину. И все эти совершенно подобные пускались тотчас же по появлении своем бежать один за другим, и длинною цепью, как вереница гусей, тянулись и ковыляли за господином Голядкиным-старшим, так что некуда было убегать от совершенно подобных, — так что дух захватывало всячески достойному сожаления господину Голядкину от ужаса, — так что народилась, наконец, страшная бездна совершенно подобных, — так что вся столица запрудилась наконец совершенно подобными, и полицейский служитель, видя таковое нарушение приличия, принужден был взять этих всех совершенно подобных за шиворот и посадить в случившуюся у него под боком будку…”.

Множащиеся бесконечно двойники-клоны Голядкина, преследующие массой и заполоняющие собой город. В этом и жестокость импульсов инстинкта смерти завистливые и жадные, желающие всех поглотить и все собой заполнить, так и такая же жестокость внутренних объектов, определяющие характер совести. Деструктивные желания разворачивающиеся против Эго. Жадность без горя не знает времени и прочих ограничений, а только поглощает без меры, словно раковая опухоль или вирус. В аспекте Супер-Эго она заставляет быть сверхнормотипичным, крайне высоконравственным, безупречно моралистичным, убеждая Супер-Эго и совесть в этом. На фоне людей, которые не такие идеальные, а потому вызывающие зависть и потому вновь провоцирующие преследование со стороны Эго жестокое, а за эту жестокость вновь воздаяние от внутренних объектов наступает.

Проспал, при этом, герой, аж до часа дня, что все же склоняет в итоге к выводу, что состояние его ночью было больше сновидческим, чем галлюцинаторным.

Вскочив с постели Голядкин стал искать Петрушку, его не нашел. Письма от Вахрамеева не нашел также, а в своем ответном увидел новые пункты неясные, но он им тут же нашел паранойяльное объяснение, четкое и дающее успокоение - Петрушка подкупленный очевидно. И вот так снова от продуктивного мышления, от тесного приближения к правде, к чувству вины, психика отшатнулась в чистую паранойю и необходимость действовать.

Затем Голядкин написал еще одно, на этот более краткое решительное письмо Голядкину младшему, просил его посторониться для его же блага, а ежели нет, то готов Голядкин и к дуэли.

Затем пошел к департаменту, но заходить не стал. Встал за железной печкой в сенях, где и стоял подглядывал. Подловил писаря Остафьева, попытался через него выведать как дела в департаменте обстоят. Дал ему гривенников и обещал более, после того, как писарь сходит и узнает не приготовляется ли чего относительно Голядкина и вернется с информацией что там да как в департаменте. Остафьев при разговоре на лице своем крайнее удивление показывал да рот рукою держал. Видимо он видел что-то в Голядкине или уже очень наслышан был. Голядкин же чуял это удивление, которое косвенно опять указывало, что ему сейчас надо подумать над своим психическим состоянием, а не действовать против двойника, но он успешно уклонялся от этих ценных отражений, кои замечал на физиономии Остафьева.

Вместо Остафьева вернулся позже Писаренко и сказал, что ничего особенного нет относительно Голядкина. Голядкин дал ему письмо и попросил отдать Голядкину. “Голядкину?” переспросил Писаренко. Да, Голядкину, подтвердил Голядкин.

Голядкин очень настойчив был в расспросах, удерживал Писаренко так, что тот просил пустить. Такая сильная потребность вторгаться, преследовать, действовать у Голядкина. До прихода Писаренко из департамента выбежал “по особому” с портфелем зеленым Голядкин младший. И после ухода Писаренко вернулся недруг Голядкина на карете его превосходительства с тем же зеленым портфелем и, якобы не замечая Голядкина, в пику, пробежал мимо внутрь. Голядкин с сомнением, но все же решил войти в департамент.

Там ему никто не был рад, все отвечали холодно, сухо, даже строго и руки ему не дал никто, отворачивались или делали вид, что не заметили. Лишь самая бесчиновная молодежь его постепенно окружила и “Все они смотрели на него с каким-то оскорбительным любопытством”.

Затем появился Голядкин младший, проявляя знаки внимания каждому, улыбаясь и вертясь, наконец, “нализавшись всласть с ними со всеми”, протянул руку и Голядкину-старшему, не поняв кому именно. А когда заметил, то тут же грубо ее вырвал, сплюнул и обтер руку платочком. “все происходило точь-в-точь как во сне господина Голядкина-старшего”. Потому, что это и было сновидение, вернее галлюцинация, в чем и трудность.

С пылающим взором герой направился полный решительностью говорить с его превосходительством. На подходе встретился с Андреем Филипповичем и спросил разрешения на аудиенцию. Ему ответили нет, конечно. Тогда Голядкин попытался объясниться со своим начальником, но говорил он вновь неконкретно, стараясь слишком себя не дискредитировать, не показываться деструктивным (не смешиваться с тем, что якобы свойственно только двойнику), он использовал лишь указательные обороты, вроде “об известном лице”. Также он не называл имя Голядкина-младшего возможно потому, что к нему поступали чувства от той части психики, которая в связи с реальностью, а значит он в глубине души ощущал, что оппонента не существует и боялся, что ему тогда придется столкнуться с голой правдой в лоб, к чему он не чувствовал в себе возможность. Тогда бы вся эти защищающие от боли разыгрывания прекратились.

Не сумев поговорить с Андреем Филипповичем, попытался Голядкин хотя бы с Антоном Антоновичем объясниться, но и с тем разговор вышел неприятный. Попытки проективной идентификации Антон Антонович тут же строго пресекал и давал резкие проникающие правдивые интервенции интегрирующего толка, возвращающие деструктивность (зависть) Голядкину: “неблагопристойный поступок ваш во вред репутации благородной девицы”, “вероломный поступок ваш и клевета”, “Это вы, Яков Петрович, только так говорите, что он хлеб-то ваш ел” (имеется в виду Петрушка).

В общем, и Антон Антович отверг Голядкина. Никто не хотел с ним взаимодействовать. Много свалилось на героя. Кроме очевидного негативного отношения, которое хоть и можно оправдывать паранойяльно, но уже весьма трудно, еще и много правды о себе в последнем разговоре с господином Сеточкиным. Реальность невыносимая слишком близко приблизилась. Это слишком высокая нагрузка на аппарат мышления и результатом становится повышение его фрагментации, разрушение мышления, что мы видим тут же появившемся провале: “к удивлению своему, заметил, что уже находится в сенях департаментских, в кучке чиновников, столпившихся к выходу, ибо кончилось присутствие. Господин Голядкин не только не замечал до сих пор этого последнего обстоятельства, но даже не заметил и не помнил того, каким образом он вдруг очутился в шинели, в калошах и держал свою шляпу в руках”.

Во дворе стояли все чиновники, пока его превосходительство ожидал задерживающийся свой экипаж. Голядкин-младший был рядом с начальством и “обратился весь в слух и зрение, как-то странно съежился, вероятно чтоб удобнее слушать, не спуская глаз с его превосходительства, и изредка только подергивало его руки, ноги и голову какими-то едва заметными судорогами, обличавшими все внутренние, сокровенные движения души его”. Какие движения, то есть влечения, интенции? Голядкин-младший сейчас находится перед его превосходительством, как видно которого все уважают, почитают, некоторые заискивают, в общем важнейшей фигуры их департамента. В выгоднейшем положении его превосходительство, превосходящем. Это большая провокация для чувства зависти, точка притяжения и большое испытание для чувства благодарности и сознания для каждого человека – сохранить баланс между восхищением и обесцениванием, не алкать, но и не отворачиваться. Внутренние импульсы Голядкина-младший сейчас идеализирующие и атакующие, имеющие целью поглотить, поэтому эти микродвижения демонстрируют работу тех психических процессов, что называют мастурбационными фантазиями, которые Достоевский подметил в силу своей наблюдательности в людях и в себе. Также они свидетельство тревоги от якобы реализуемых фантазийных действий атакующих.

Голядкин же старший наблюдает и за начальством, и за Голядкиным-младшим, то есть за своею отщепленной частью и размышляет, как же так первому удается быть в фаворитах, что он нашептывает им, какие тайны заводит. И может стоит пойти на примирение с Голядкиным, покорность проявить, покровительство попросить. По сути здесь Достоевский описывает еще одну версию наблюдения за эдипальной парой. Его превосходительство и новый Голядкин образуют пару (мать и отец ли, мать и другой сиблинг-брат ли – не принципиально). Они соединены качественно, а герой в инфантильной позиции отстраненно наблюдает с завистью и думает о том, как бы стать участником отношений. Но думает сейчас уже осторожнее и с меньшей злостью и обесцениванием, нежели при первом отвержении в доме Олсуфия Ивановича, ибо последние дни послужили уроком и меньше уверенности стало в Голядкине, меньше нарциссизма и всемогущества, больше смирения и горя. Тем не менее, до того, чтобы в достаточной мере признать право на суверенную приватную связь пары еще далеко из этой позиции.

Глава заканчивается тем, что Голядкин-таки решился поговорить с Голядкиным-младшим и пустился за ним в погоню.

Глава XI

C большим трудом (Достоевский подчеркивает физическую и через это психическую ослабленность героя), в последний момент, когда Голядкин-младший уже вставал на дрожки ваньки, нагнал Голядкин-старший бывшего друга. И стал просить поговорить. Второй несколько раз с неучтивостью отвечал, что ему дескать некогда. И когда уже почти взмолился первый и попросил объясниться в ближайшей кофейной, то согласился. И согласился с условием, что это будет окончательное объяснение.

В кофейне Достоевский описывает мальчишку, который силился разжечь погасший в печке огонь. В этом есть перспектива будущего огня, в этом есть символ уже потухшего огня прошлого. Если рассматривать это в контексте как о связи персонажей, так и состоянии психическом, то скорее пессимистическое видение ближе, то есть важнее в этом образе то, что огонь погас и разжечь его не удается.

С горячим шоколадом герои попытались поговорить. Голядкин-старший все хотел оправдаться и убедить Голядкина-младшего в том, что никогда зла ему не желал, утвердить свою благорасположенность, хотя Достоевский дополняет его речь комментариями, показывающими, что в глубине души Голядкин-старший все также обесценивает знакомого, попускает и считает шельмецом. Младший Голядкин же, можно думать, упивался моментом превосходства, разговор не поддерживал, отвечал вопросами на отвлеченные темы, тем самым унижая господина Голядкина, который выражал желание наладить связь, который и так поступился уже гордостию своей сильно, а сейчас был ниже, чем когда-либо (это и есть, что называется “проучил” в хорошем моральном смысле, то есть на хитрую рыбу Голядкина нашлась еще более хитрая рыба его двойника, которая вернула сторицей если не за реальные козни, то за фантазийные).

Голядкин-младший тут и там, как будто вскольз указывал на прошлые выпады Голядкина-старшего в его адрес, в конце концов упомянув самый гневный и тяжелый выпад - письмо с требованием уйти с пути, а ежель нет, то предложением дуэли. В ответ на это совсем посыпался Голядкин-старший и пустился в извинения, говорил что заблуждается, просил отдать письмо, чтобы он его разорвал. То есть, совсем сдался. К его сожалению, Голядкину-младшему только и нужно была безоговорчная капитуляция, полное поражение и унижение, а связь налаживать он и не намеревался, прощать он и не думал изначально, только еще раз почувствовать свое превосходство желал, да шоколад бесплатно отведать.

Насколько искренние приносил извинения Голядкин, учитывая, что совсем недавно гнев охватывал Голядкина? Но функционирование характера его чрезвычайно нестабильно, лабильно, потому в этот именно момент гнева совсем может не быть, вера в возрождение дружбы и покровительство может быть совершенно искренним. Либо Голядкин также плетет интригу, играет и лишь пытается втереться в доверие, добиться покровительства к ставшему сильным «сослуживцу». Правда, скорее всего, посредине. Из эдипальной перспективы эта сцена – попытка поговорить с отцом, где все еще имеется желание сместить последнего, но также есть искреннее чувство вины перед ним за прошлые атаки на него и желание просто помириться, достичь успокоения в своем положении, защититься, ибо отец пока в силе и может просто уничтожить.

Поэтому Голядкин, преследуя маниакально маниакальную цель полного восстановления дружбы - и только такой результат даст ему спасение по его разумению - не замечал, как Голядкин-младший издевается над ним, как вероломствует и под удар подводит. Голядкин так хочет в этот момент верить в свою честность и благодетель, так затоплен виной, что становится наивным и простодушным и не желает видеть злого умысла у оппонента.

Двойственность функционирования Голядкина – сильная расщепленность, где сосуществуют не соприкасаясь две полярных отношения к оппоненту – показывается в том, что с одной стороны персонаж Голядкина сейчас искренне желает прощения и расположения, искренне хорошо относится и готов занять подчиненную позицию по отношению к сильному другу, отказаться от амбиций и т.д. С другой стороны, Достоевский, как рассказчик, ставит себя не в объективную позицию, просто описывающую действия, но субъективную, будто имея доступ к глубинным чувствам Голядкина, как еще одна субличность его. И он комментирует и описывает отношение совершенно противоположное от манифестного Голядкина-старшего к Голядкину-младшему.

В самый эмоциональный момент Яков Петрович младший перебивает старшего и прощается. Голядкин машинально (бессознательно из злости) подает всего два пальца на прощание, а оппонент его также брезгливо обтирает руку платочком после пожатия. Это вконец вводит в ярость Голядкина, и он бросается вслед за уходящим сослуживцем “с намерением растерзать его и повершить с ним, таким образом, окончательно”, но тот ускользает не оплатив. Бросив деньги немке заведующей, он вновь успел зацепиться за ваньку, на котором отъезжал уже недруг. Вцепившись друг в друга неслись так господа по улицам Петербурга. Голядкин вновь почувствовал, что происходит нечто знакомое, как, к примеру, вчера во сне (опять намек на то, что сейчас он полуспит, полугаллюцинирует). И крик у него не вырывался из рта, как в кошмарах. Когда Голядкин упал с ванек, то понял что приехали и обнаружил себя во дворе дома Олсуфия Ивановича. Если учитывать, что Голядкин сам заказал ваньку и адрес называл в субличности двойника, значит его тянет все в этот дом, где Клара Олсуфьевна. Сейчас ему показалось, что Голядкин-младший зашел в дом ее, что он вхож. А ему вход заказан, он опять отвергнутый, исключенный из отношений родителей. Порвался было зайти, да одумался вовремя. Пошел прочь вне себя “без памяти и внимания”, опрокидывая прохожих. И когда деньги отдавал бабам за испорченный товар (активность репаративных интенций), обнаружил письмо от писаря, которое тот в департаменте ему донес. Голядкин быстро забежал в ближайший трактир и не медля и не обращая внимания ни на что начал читать. Письмо было от Клары Олсуфьевны, письмо было любовным, письмо было жалобным, что ее отдают против ее воли замуж, письмо было с просьбой бежать вместе с ней сегодня в 9 часов. Клара Олсуфьевна в письме пишет, что их разлучали намеренно (заговор), что письма ее перехватывали Голядкину, перехватывал Голядкин-младший.

Письмо это весьма неожиданное для читателя, ибо в повести ни одного намека на связь и даже малейшую симпатию девушки к Голядкину не было, даже обратное. Но письмо не неожиданность для Голядкина с точки зрения его бессознательных фантазий. Это его желанная картина мира, крайне желанная, настолько желанная, что она принимается за реальность. И теперь мы можем понимать, почему так уверенно собирался Голядкин на званый вечер, почему пробирался вопреки, почему трактует отношения к Кларе Олсуфьевне как не от чистого сердца, ибо искренне убедил себя, что она любит его всем сердцем и что он ее избранный.

И пусть в последние дни в грязь лицом ударил Голядкин и положение его текущее плачевное, все катится к чертям, репутация испорчена, Антон Антонович обещал уведомление какое-то вечером, конфликт с оппонентом на пределе, без возможности победить, людей с плохим отношением все больше вокруг – все подводит к тому, что пора уходить в изгнание, убегать из города невесть куда. И в этот самый момент он получает столь приятное и желанное письмо от возлюбленной с сильнейшей подписью “Твоя до гроба”. Как мы можем понимать, если учитывать более широкую картину с учетом внутренних объектных отношений Голядкина, именно поэтому “она” и “хочет бежать”, чтобы полегче стало Голядкину, именно такая функция у письма - защищающая и воодушевляющая.

Сильная галлюцинация психикой призвана, ибо плачевное состояние у героя. Общество слишком явно против, зависть его захлестнула к Владимиру Семеновичу и будущей свадьбе Клары Олсуфьевны (кто знает сколько лет он подпитывал себя бессознательными фантазиями любовной связи с Кларой Олсуфьевной, я думаю именно появление явного жениха, то есть Владимира Семеновича, послужило главной причиной усиления зависти, падения защит и дестабилизации), он потерял баланс между психотическими защитами и функционированием в обществе и начало его падение, распад.

И еще больший симптоматический распад, весьма яркий и важный для понимания болезни Голядкина, мы видим в сцене в трактире далее, после того как Голядкин прочел письмо. Окончив чтение герой прошелся несколько раз по комнате трактира в страшном волнении, и лишь потом нашел себя в действительности: обнаружил, что является предметом исключительного внимания всех присутствующих, что одежда его была в грязи и порвана во многих местах, а на столе за которым он читал, были тарелки неубранные, салфетки грязные и приборы. «Кто ж это обедал? — подумал герой наш. — Неужели я? А все может быть! Пообедал, да так и не заметил себе; как же мне быть?». Чувствуя степень фрагментации своего сознания, которую он понимает через реакцию окружающих, Голядкину трудно привлекать паранойяльные защиты и объяснения. Он действительно грязный, действительно ходил по комнате и говорил вслух, действительно уставился почему-то на старичка. Поэтому он допускает тяжелое и болезненное - он действительно мог поесть и не заметить. Горькая трудная правда обнаружения своего состояния. Которую он тут же купирует мыслью в сторону действия “Как же мне быть?”, возвращаясь к идее побега с Кларой Олсуфьевной, отмахиваясь тем самым от питательной правды, которая так требуется его психике.

Голядкин спросил полового сколько с него по оплате и громкий смех раздался кругом Голядкина. Он сконфузился, полез в карман за платком, но, к “неописанному своему и всех окружавших его изумлению, вынул вместо платка склянку с каким-то лекарством, дня четыре тому назад прописанным Крестьяном Ивановичем”. Найдя себя больным психически, сумев сейчас соединиться с правдой благодаря контейнированию окружающих (их реакция наделяет смыслом эмоциональный опыт Голядкина), он нашел и лекарство, которое до этого “не существовало”, ибо он не был больным, но все беды были от двойника. Правда тяжела, поэтому возникает сильная галлюцинация: “Новый свет проливался… Темная, красновато-отвратительная жидкость зловещим отсветом блеснула в глаза господину Голядкину… Пузырек выпал у него из рук и тут же разбился”. Визуальная галлюцинация, которая напугала и разбила склянку с лекарством, принимать которое, конечно не хотелось, ибо тогда с еще большим количеством правды пришлось бы столкнуться и претерпевать. Это уже более абстрактная психотическая фантазия говорящая о еще большей слабости альфа-функции. Галлюцинация, которая ближе к странным объектам по Биону. У Голядкина одна мысль возникает: «Стало быть жизнь в опасности!». Присутствующие окружили Голядкина, что-то ему говорили, но он не мог их слушать, ибо он ничего не слышал, не видел, не чувствовал. Растолкав кое-как окружающих, он выбежал из трактира, упал на первые попавшиеся дрожки и полетел в квартиру.

У дома он встретил Михеева, который отдал ему письмо от Андрея Ивановича (надо думать, реальное), где сказано было передать дела рабочие Ивану Семеновичу. “«Знаю, друг мой, все знаю», — отвечал слабым, тоскливым голосом изнуренный герой наш”. Зайдя в квартиру он увидел Петрушку, собирающего свои вещи, вероятно чтобы переехать к Каролине Ивановне.

Глава XII

Голядкин разговаривает с Петрушкой, расспрашивает о том к кому он собирается и как они там, затем дает аттестат и деньги. В общении он очень добр, обращается словами “мой милый”, говорит, что всегда уважал, в общем, тон его весьма благодарный. Я думаю здесь еще ярче проявляется трансформация героя из-за интеграции с чувством вины, поэтому к этому моменту, плюс с тем человеком, с которым он жил под одной крышей и который действительно помогал и с которым Голядкин несправедливо обращался, он испытывает наиболее сильные импульсы репарации и благодарности: “твою ревность и усердие знаю; я видел все это, друг мой, я замечал. Я, мой друг, тебя уважаю”.

Но с другой стороны часть этого обращения есть ни что иное, как снисходительность, некая жалость, эдакая пермиссивность того, кто выше, того, кто покровительствует и потому может быть щедрым. Проявляется это в подчеркивании очевидного (Голядкин так сообщает, что между ними кончено, хотя это известно заранее и Петрушка сам это решил) и словах типа: “Я доброго и честного человека, будь он и лакей, уважаю”. Что ж, для Голядкина и этот уровень обращения - уже достижение и действительно относительно доброта.

Ну и, конечно, третий фактор доброты Голядкина в том, что он теперь в пике любовных переживаний, получил пламенное письмо, у него воссоединение с любимой предвидится (кстати, вот почему двойник дважды называл Голядкина “Фоблаз” - герой серии романов французского писатели Жана Батиста Луве де Кувре «Любовные похождения кавалера де Фобласа» (1787-1790), красивый и находчивый, элегантный и развращенный юноша), поэтому барин чувствует себя победившим, чувствует заполучившим самое ценное, обошедший врагов своих (защита действует сейчас наилучшим образом), потому и тон у него соответствующий, что подчеркивает Достоевский: “Ну, теперь, милый мой, я у тебя попрошу одной услуги, последней услуги, — сказал господин Голядкин торжественным тоном. - Видишь ли, милый мой, всякое бывает. Горе, друг мой, кроется и в позлащенных палатах, и от него никуда не уйдешь”. В словах его также читается высокомерно принижающая оценка отношений в доме Олсуфия Ивановича.

В общем, Голядкин просит Петрушку собрать вещи, коих весьма немного. Затем выясняется, что Петрушка знает о планах барина, да и о враге сильном. Я думаю, что вторая часть разговора с Петрушкой, где он был поддерживающим - является галлюцинаторной. Это подкрепляется деталью такой: после ухода Петрушки Голядкин садится перечитать письмо, но у него не получается. И думать он ни о чем не мог. И Петрушку по итогу, который должен был якобы купить лисий салоп, так и не дождался, испугавшись голосов во дворе, боясь что это за ним пришли, оделся, взял бумажник да выбежал из дома.

Испытав страх преследования дома, покинув его впопыхах, торжественность Голядкина теперь сменилась страхом и гневом. Иллюзия победы над плохим объектом подразвеилась, чувство опасности выросло. Вина теперь стала возлагаться на избранницу - хороший объект, становящийся плохим, чтобы защититься от плохого объекта, который теперь становился, по мере обесценивания хорошего объекта, хорошим - Клару Олсуфьевну. Мол, это безнравственность воспитания, пансион мадам француженки. Подводит теперь честного чиновника Голядкина к нарушению закона общества, чтобы он девицу невинную из дома родительского увез без согласия. “Ну, вышла бы там себе за кого следует, за кого судьбой предназначено, так и дело с концом. А я человек служащий; а я место мое могу потерять из-за этого; я, сударыня вы моя, под суд могу попасть из-за этого!”. Сейчас, из-за страха преследования, осознав до чего дело дошло, до чего его психоз довел, стало страшно Голядкину. Поэтому он хороший объект лишает хорошести и жадность свою купирует. Поэтому у него появляется опция допустить ее брак. Он так говорит, будто он не жаждал больше всего в жизни, чем обладать ею, что и побуждало все его приключения и интриги, даже проникновения весьма неблаговидные. Говорит так, будто это не его собственное желание сбежать с ней, также отщепляемое и всё в ее образ помещаемое. А он теперь просто тот, на кого свалилась любовь невоспитанной девицы. Отчасти это уже горевание по утрачиваемой символической Матери в эдипальной ситуации. Теперь, когда Эго лишилось достаточно Всемогущества, а значит больше Всемогущества признает в символическом Отце, его власть и сила возросла в восприятии, когда его закон соотетственно стал весомее, значимее и нарушать его стало страшнее. По сути, Голядкин проходит сейчас стадии нормального эдипова конфликта и инфантильного созревания. Он сожалеет, что решил вторгнуться в отношения родителей. Если бы в этот момент он отказался, принял горе, то судьба бы его дальнейшая счастливее сложилась по сравнению с той, которая будет по повести. Но он не может принять в достаточной степени связь родителей и свою исключенность, и вину в бОльшей степени, т.к. слишком много отщепляется, поэтому все равно идет на поводу бессознательных желаний, несмотря на возросшую долю правды в размышлениях.

Далее Голядкин решил, что поедет раскрывать свое дело и просить защиты у начальства. И от поступка противоправного и от врага злейшего (Голядкина-младшего).

Еле найдя при такой сверной погоде карету, поехал было к Измайловскому мосту к дому Олсуфия Ивановича значится, но по пути передумал и поворотил к дому, в котором квартировал его превосходительство.

В передней лакей его также не хотел пускать, мол, гости у хозяина. Голядкин настаивал. Когда вход его одобрили и он вошел, то почувствовал, будто ослеп. Слепота обуславливается тревогой, которая также небезосновательна. Она та же, что и при входе в дом Крестьяна Ивановича, как и любой прочий вход - все это чувствуется как то же самое проникновение закон нарушающее и за которое расплата должна быть, например слепотой, как это случилось с самим Эдипом; с другой стороны слепота - способ защититься от волны зависти, которая может затопить при виде великолепия “пары”, при виде их удовольствия, а натурально - от достоинств дома его превосходительства, интерьера, убранства).

Голядкин по фраку и звезде - только они помещались в “видение” - отыскал в поле зрения его превосходительства и попытался объясниться, но опять говорил крайне размыто.

— Что-с? — проговорил знакомый голос над господином Голядкиным.

— Титулярный советник Голядкин, ваше превосходительство.

— Ну?

— Пришел объясниться…

— Как?.. Что?..

— Да уж так. Дескать, так и так, пришел объясниться, ваше превосходительство-с…

— Да вы… да кто вы такой?..

— Го-го-господин Голядкин, ваше превосходительство, титулярный советник.

— Ну, так чего же вам нужно?

— Дескать, так и так, принимаю его за отца; сам отстраняюсь от дел, и от врага защитите, — вот как!

— Что такое?..

— Известно…

— Что известно?

Господин Голядкин молчал; подбородок его начинало понемногу подергивать…

— Ну?

— Я думал, рыцарское, ваше превосходительство… Что здесь, дескать, рыцарское, и начальника за отца принимаю… дескать, так и так, защитите, сле… слезно м…молю, и что такие дви… движения долж…но по…по…поощрять…

Ничего толком не сказал, ничего прямо. Прямо говорить - значит быть открыто агрессивным. Агрессия слишком тесно связана со слишком сильной деструктивностью, слишком мощной злостью, ненавистью, гневом из-за крайне высокой зависти. Это все отщепляется и себя соотносить с агрессией практически невозможно. Плюс бессознательно чувствуется, что это несправедливо и что это собственные проекции, сумасшествие, поэтому возникает сильное торможение. Также неясное выражение мыслей означает слишком интенсивное использование проективной идентификации, как способа коммунникации. То есть, Голядкин крайне внимателен к другим, пытается их понять без слов и в силу Всемогущества чувствует и думает так, будто понимает. Такое же у него представление о способностях понимания других. Ему же кажется, что все всё знают и обсуждают, что он, чуть ли, не в центре внимания. Поэтому как будто достаточно лишь указать на известное и все понятно должно быть. Но никому ничего не понятно.

Кроме того, такое “ослепление” показывает очередной провалы в мышление и достаточно сильный. Они возникают все чаще, резче и отчетливее. Достоевский рисует методичное повышение фрагментации личности. Дальнейшая галлюцинация с пятном на сапоге генерала также подкрепляет эту идею.

Его превосходительство (кстати, интересный момент, что он всю повесть остается безымянным, неоформленным, это будто передает его идеализированную сакральность в восприятии Голядкина, как бога (как самого могущественного), соответственно которого невозможно видеть, как недосягаемого) видимо быстро почувствовав, что ничего толком от Голядкина не узнает, отвернулся к гостям и стал о чем-то резко и сильно рассуждать с ними. Один из гостей был Андрей Филиппович. Другого Голядкин не мог припомнить (“разглядеть”), хотя очень знакомыми ему были бакенбарды, густые брови, орден и сигарка во рту, которую он курил не вынимая. Разумеется это был Крестьян Иванович - доктор, прописавший те самые лекарства и лучше прочих понимающих, что происходит с Голядкиным. Он “взглядывал по временам на господина Голядкина”, последнему же было плохо от этих взглядов, от отвел глаза свои и тут же увидел в соседней маленькой комнатке Голядкина-младшего, что-то активно пишущего, а потом поднесшего бумаги его превосходительству в ловкий момент.

Затем его превосходительство подошел нерешительно к Голядкину и сказал ступать с богом, обещав рассмотреть его дело. Сказав это переглянулся с доктором, тот кивнул в знак согласия. Видимо мужчины решили, что разбираться в паранойе Голядкина нет смысла, ему нужна помощь психиатрическая и лучшее что можно предпринять сейчас - успокоить в соответствии с его пожеланиями, сформированными желанием защититься от преследователей.

Голядкин при этом почувствовал, что “его принимают за что-то другое”, что нужно объясниться. Но опусти в недоумении глаза в землю он “к крайнему своему изумлению, увидел на сапогах его превосходительства значительное белое пятно. «Неужели лопнули?» — подумал господин Голядкин. Вскоре, однако ж, господин Голядкин открыл, что сапоги его превосходительства вовсе не лопнули, а только сильно отсвечивали, — феномен, совершенно объяснившийся тем, что сапоги были лакированные и сильно блестели. «Это называется блик, — подумал герой наш, — особенно же сохраняется это название в мастерских художников; в других же местах этот отсвет называется светлым ребром»”. Это замечательный момент и, с вашего позволения, я порассуждаю о нем подробнее.

Белое пятно или белая дыра, если угодно - это более развернутая художественная метафора Достоевского той слепоты, которая случилась с Голядкиным, когда он вошел в гостиную и которую я уже развернул в вертексе зависти и деструктивности. Также и сейчас. Голядкин перегружен завистью и страхом, его психике крайне трудно сейчас воспринимать блестящую, лакированную, такую красивую и “здоровую” пару сапог генерала, такую красивую пару символизирующую связь объектов. Точнее будет сказать, что он их видит таковыми, и мгновенно атакует, желая присвоить, либо испортить. И портит. И красивая пара превращается в поврежденную, разрушенную, дырявую. На другом уровне он чувствует красоту пары и чувствует, какие страшные побуждения вызывает эта красота, поэтому, чтобы избежать действия, за которые он будет страшно преследоваться, он портит свое “зрение”, свое восприятие и мышление, чтобы предотвратить видение красоты. Там, где блик, как признак чистоты, ровности, целостности (в противовес тому, в какой грязной и рваной одежде был Голядкин в прошлой сцене) - становится белое пятно, как дыра в объекте, в конце концов дыра в восприятии мира. Красота становится причиной для атаки объекта на уровне бессознательных фантазий и одновременно способом предотвратить атаку.

Также этот блик - это ощущение повреждения генеральского ума в результате взаимодействия с ним, в попытках объясниться. Некоторая часть Голядкина отдает отчет в том, какую интенсивную проективную идентификацию совершает и насколько она вторгающаяся, насительственная и отравляющая. Поэтому он уже только за счет этого повредил ум генерала. Голядкин чувствует, что ничего не смог донести, только внес сумятицу, тревогу, доставил боль и заставил мужчин рассуждать о его случае, снить его недоваренный опыт. И потому он видит признак разрушения на генерале. Пятно - это отствет чувства вины Голядкина, признания собственной деструктивности, его бремя.

В конце концов, замена трехмерного и текущего света на плоское и статичное пятно также метафора уплощенности восприятия и мышления Голядкина. Хорошее обращается в плохое. Красивое превращается в нежеланное.

Тем не менее, Голядкин осознает, что одно принял за другое и его мышление в этот момент интегрируется. Но я думаю, что Достоевскому пришлось сделать такой шаг, чтобы метафора была целостной, чтобы она замкнулась. Если бы Голядкин только пятно видел, то не было бы второй части. Я думаю, читатель также согласится со мной, что рассуждения о светлом ребре, привлечение такой изящной метафоры из сферы искусства, да еще и в этот момент - несколько диссонансно выглядит и выбивается из тона состояния героя. Добавлять же ее от себя, как от рассказчика - невозможно по стилю всего предыдущего повествования, это не подходит под тон, который занял автор, как рассказчик.

Далее Голядкин решается еще активнее обвинять Голядкина-младшего. И опять же, т.к. он “видит” врага своего в комнате и думает, что другие его видят также отчетливо (ведь он с ними будто даже разговаривает), то не считает необходимым и даже слишком неприличным называть и указывать сейчас на него. И поэтому снова выражается неясно. “Дескать, так и так, ваше превосходительство, а самозванством в наш век не возьмешь. Он подлый и развращенный человек, ваше превосходительство, так и так, дескать, а я на известное лицо намекаю”. Но в данном случае, из желания быть более понятным, Голядкин указал на Голядкина-младшего. Это вызвало всеобщее движение. Наверное потому, что, получается, Голядкин прямо продемонстрировал галлюцинаторное функционирование, прямо указал, что видит то, чего нет. Это, конечно, никогда не оставляет равнодушным людей, которые нечасто сталкиваются с подобными феноменами. Генерал до этого дергал за снурок колокольчика, чтобы позвать людей, а после этих слов дергал уже с признаком нетерпения. Крестьян Иванович и Андрей Филиппович закивали. Голядкин-младший будто взял слово и обратился к Голядкину с вопросами о том, перед кем и где он объясняется. Но лакей громко объявил приход господ Бассаврюковых и Голядкина быстро и вновь для него не совсем ясно как, выпроводили на улицу.

— Подлец! — проговорил вне себя наш герой.

— Ну, и подлец…

— Развратный человек!

— Ну, и развратный человек…

Такой обмен оскорблениями зеркальный произошел с Голядкиным-младшим на выходе, вновь показывающий родство персонажей. Герой также неясно как сел в карету и вновь поехал к Измайловскому мосту.

Глава XIII. Финальная

Следующая глава начинается с описания погоды, желающей перемениться к лучшему, хотя по-прежнему было мокро, грязно, сыро и удушливо. Он вымок и его отяжелевшая шинель пронимала все его члены и тяжестью своей подламывала и без того уже сильно ослабевшие ноги его. Это отражение состояния психики Голядкина, отяжеленного слишком сильными трансформациями, массой невыносимых аффектов, призванной для совладания массы более сильных защит и, конечно же, в особенности, чувством вины, сколько Голядкину, вероятно, в жизни не приходилось чувствовать.

Промок он сильно, как оказывается, потому что ждал уже два часа, бродя по темному двору под осадками, а Клара Олсуфьевна, по ясным нам причинам, все не выходила. Хотел герой опять проникнуть в дом, но, наверное, по прошлому подмеченному месту предприняты меры, да и знак условный из окна от невесты можно было пропустить. Пристроился он в итоге около кучи дров напротив окон. Музыки не было слышно в доме, несмотря на то, что в письме было написано, что сегодня в доме бал. Размышляя об этом, Голядкин внутри себя проговаривает: “Оно еще, может быть, вчера было письмо-то написано, а ко мне не дошло, и потому не дошло, что Петрушка сюда замешался, шельмец он такой! Или завтра написано, то есть, что я… что завтра нужно было все сделать, то есть с каретой-то ждать…”.

Мышление героя все более сумеречное, размокающее, затапливаемое, фрагментирующееся. Это также затрагивает и концепцию времени конкретно. Герой здесь путается во времени и можно полагать, что самая концепция времени (Бион, Чивитарезе) нарушена у него, как происходит в случаях усиления психотических процессов. Когда усиливается защита Всемогуществом. В этом случае время - как одно из измерений действительности, как хронология, последовательность фактов, обусловленное и обуславливающее утраты, горе, движение и трансформации – удаляется из психической реальности, становится вещью, которой можно также просто манипулировать, теряющей свой смысл. Поэтому письмо, который Голядкин прочел, может быть написано завтра, т.к. завтра ничем не отличается от вчера или любого другого наименования времени. Оговорка же демонстрирует вновь ту самую относительно здоровую часть, отдающую отчет о происходящим с ним - мышление - которое прочая психика Голядкина атакует, разрушает, мешает ей работать, ибо она подводит сознание (восприятие) к слишком болезненной правде. Поэтому Голядкин тут же себя поправляет, объясняя оговорку - этот микромомент показывает общую закономерность его функционирования. У Голядкина есть мышление и весьма недурное, но толерантность к правде и ее боли низкая, поэтому при каждом приближении к правде он резко отшатывается за счет расщепления, проективной идентификации, паранойяльных защит, за счет обесценивания. В этот момент он понял, но тут же разрушил аппарат понимания и ушел в сторону поддержания иллюзорной картины, созданной защитами. Трудность таких людей, что я разбирал подробно в анализе фильма “Джокер” в том, что их некому подддержать. Использование вышеуказанных защит способствуют изолированному образу жизни. При изолированном (в первую очередь, эмоционально, с точки зрения искренности) образе жизни они не раскрываются и никого не впускают, а значит при моментах столкновения с правдой их некому подкрепить в претерпевании (как это происходит в психотерапии). А это влечет за собой еще большее укрепление используемых защит и структура цементируется еще сильнее. Так и сейчас, у Голядкина произошло прояснение, его мышление достигло правды и коснулось ее, но т.к. он один на этом темном дворе и обессиленный (кстати Кляйн полагала, что слишком интенсивное использование проективной идентификации в психике приводит к истощению Эго), то он не в силах выдерживать связь с ней и связь тут же разрывается. В общем, этот момент еще раз показывает то, насколько глубоко и тонко Достоевский погружен в чувствование и изучение своих психотических процессов.

После оговорки и попытки ее оправдания, герой похолодел окончательно и полез за письмом в карман, но не обнаружил его там. Конечно, письмо было галлюцинаторным, но это весьма интересная тема по каким принципам работает избирательность включения защиты галлюцинированием. Да, письмо иллюзорное, но почему бы сейчас вновь не пригаллюцинировать письмо, которое бы поддержало героя? Может дело в том, что Голядкин уже и сам в глубине души не верит в идею сбежать и не желает. А может боится, что с письмо конфликт с “отцом” будет еще более острым? Может в мире Достоевского есть правило, что все ненастоящие письма можно увидеть только раз и невозможно во второй (в принципе, это логично и можно объяснить с точки зрения психологии). И действительно, Голядкин перечитывал по ходу повести только свое письмо.

Где же письмо? Потерял? Нет, наверное это письмо похитил Голядкин-младший, когда выпроваживал из дома генерала, ведь он пронюхал о планах Якова Петровича. Далее мысли ни о чем не вязались в его голове. “Мелькали какие-то лица, припоминались, то неясно, то резко, какие-то давно забытые происшествия, лезли в голову какие-то мотивы каких-то глупых песен… Тоска, тоска была неестественная!” - фрагменты мыслей и фрагментированность мышления.

Сидя на дровах Голядкин продолжает критиковать идею тайного побега с Кларой Олсуфьевной. Отчасти с целью обесценивания. Он здесь уже два часа, а дочь Олсуфия Ивановича не появилась и даже знак не подала. Может ее задерживают, а может передумала, а может изначально козни это и интриги Голядкина-младшего. Также здоровая часть Голядкина изначально знает, что никакой идеи побега не было, как и письма, поэтому предчувствует столкновение с болезненной правдой и посему психика готовится к расставанию с ценным, которое заведомо надо сделать не ценным, мол, и не нужна она мне была. Отчасти критика есть в принципе проявление реабилитации мышления, в том смысле, что Голядкин, сидя один и терпя фрустрацию, начинает четче мыслить. О чем он думал? Ведь идея просто несостоятельная. Положим они убегут - будет погоня. А убегут, то как жить будут? В шалаше? Но так не делается. И прочее. Заканчивается же его долгое размышление все же моральным самопревознесением, песней высокомерия, т.к. видимо именно нарциссическая боль сейчас самая сильная. “Ложного-то хвастовства и стыда вы в нас не найдете, а признаемся вам теперь во всей искренности. Дескать, вот оно как, обладаем лишь прямым и открытым характером да здравым рассудком; интригами не занимаемся. Не интригант, дескать, и этим горжусь, — вот оно как!.. Хожу без маски между добрых людей”.

Прерывает рассуждения извозчик, который подошел справиться, когда едем. Он всё это время ждал и до этого уже подходил раз. В конце концов Голядкин решил больше не ждать, отдал 6 рублей извозчику (благодарная оплата), отпустил его, а сам вышел со двора и пустился бежать с радостью. Легко на душе стало, т.к. страх побега отступил. С одной стороны, очень жадно Голядкин более всего желает присвоить себе хороший объект и готов пойти на многое ради этого. Но с другой стороны, т.к. он очень жадно и злобно этого желает, то страх преследования соответствующий, поэтому когда он оказывается в ситуации якобы непосредственной реализации, то ему становится страшно, ибо чувствует, что победить не сможет. Голядкин все же человек не достаточно маниакальный и психопатичный, он чувствует вину и потому его внутренний конфликт, амбивалентность проявляются сильнее, нежели у многих личностей с психопатической акцентуацией.

Однако, отбежав достаточно далеко от дома Олсуфия Ивановича, страх преследования снизился более, чем желание жадного преследования желанного хорошего объекта. Поэтому Голядкин решил вернуться. Это как некие весы, схожие с челночным бегом ребенка в возрасте 1-2 года, когда он начинает ходить и у него появляется возможность исследовать мир. Мать дорога, но и мир привлекает очень. Привлекает и пугает. И мать отпускать не хочется. Поэтому ребенок отходит на некоторое расстояние от матери, углубляется в мир самостоятельно, но затем бежит обратно к ней. Потому что есть страх кастрации и страх того, что мать украдут, а также нежелание расставаться надолго. Ни с матерью, ни с миром. Хотелось бы все сразу, но это невозможно, поэтому приходится метаться. Концепции утраты, расставания и горя здесь ключевые. Конечно предпринимаются ребенком всяческие способы избегания горя, чтобы ни расставаться ни с матерью, ни с миром. Это либо установление Всемогущего контроля над матерью - то есть добится того, чтобы мать везде ходила с ребенком рядом, чтобы он ее таскал за руку куда захочет, чтобы она не отходила ни на шаг. Либо занятие пограничной позиции: замирание, зависание между. Это не нахождение динамического баланса, нет. Это именно замирание, антипод жизни и жизненной активности, которая всегда полна утрат и обретений. В пограничной же позиции ребенок находится в фантазийном обладании и матерью и миром, но этот баланс хрупкий, поэтому ребенок замирает, становится неактивным. Это все больше об отношениях с внутренними объектами, чем фактическими. Некая степень аутизма. Позиция наблюдения посредине, защищающая от утраты, но не позволяющая вступать в полноценные отношения с каждым из объектов из-за необходимости держать контроль. Пограничная позиция наблюдения является преимущественной защитной структура Голядкина. “Я буду так — наблюдателем посторонним буду, да и дело с концом; дескать, я наблюдатель, лицо постороннее — и только, а там, что ни случись, — не я виноват”.

Чем сильнее жадность и чем больше Всемогущества, тем меньше возможности горя. Поэтому Голядкин если и отдаляется от объекта желанного (не расстается, а лишь отдаляется), то только из-за страха преследования. А как только он спадает, то тут же стремится обратно. Это показывает насколько ценными, а вернее неценными, являлись его в принципе адекватные рациональные размышления - несмотря на их здравость, он тут же все их отбрасывает, когда испытывает меньше страха. Он не может опираться на эти мысли и на свое мышление, его судьбу диктуют влечения. Мысли не ценные, т.к. они связаны с повышением качества контакта с правдой, с миром полным ограничений и ответственности, с миром простых людей, заставляя видеть себя таким же простым человеком.

Позиция наблюдателя напрямую касается эдипальной ситуации. Безотрывное наблюдение, желание подглядывать - это следствие невозможности ни оставить пару, ни стать участником отношений. Пограничная позиция застревания, вечного иллюзорного контроля в подглядывании. К слову, это закольцовывает историю и возвращает к началу, что у героя было множество переживаний и некоторые изменения, но характерологической трансформации не произошло (в этом и заключается его проблема, ибо если бы он мог меняться, то его история развивалась иначе, не так), что вновь говорит о значительной доминации защиты всемогуществом в психике. Не абсолютной разумеется, ибо в целом движения происходят, но далекие от среднего.

Изменения же в повести как произведении в том, что идет последовательно ухудшение мышления и состояния героя, постепенно разрушение личности, но в плане кэмпбелловских драматических изменений – их нет, т.к. практически нет возможности утрачивать и горевать, т.к. практически нет времени.

В общем, добежав до Семеновского моста - видимо на таком расстоянии пространственном или временном находится критическая точка, когда жадность перевешивает страх преследования - герой повернул назад. Назад для того, чтобы занять позицию наблюдения. Наблюдения как поглощения, но при этом безопасную и не допускающая прямых действий. Ранее, многие годы, у него видимо получалось держаться в позиции наблюдателя, т.к. многие годы страх преследования был сильнее. Но когда он познакомился с Кларой Олсуфьевной и внутренне возжелал ее, то она усилила его жадность, и тогда позиция наблюдения пошатнулась и Голядкин сорвался в действия, спровоцировавшие осуждение общества, что чувствуется как то самое преследование. Всё это в целом дестабилизировало его состояние и потребовало привлечения более радикальных примитивных защит, действие которых еще больше дискредитировало Голядкина, еще больше нарушило его положение в обществе и психическое состояние.

Сейчас же тревожность и отсутствие концепции времени определяют руминацию – бесконечные размышления и сомнения, где ничто невозможно утвердить в какой-либо значимой степени, то есть расстаться с какой-то идеей и прийти к новой, образовав нарратив и трансформировав опыт. Без расставания происходит непрерывное преследование идеального объекта, прерывающееся только в силу физической усталости, выбивающей из гонки, из сознания, образующей провалы в функционировании, когда герой просто себя обнаруживает внезапно в новых обстоятельствах, не связанных с прошлой сценой и не имея о ней памяти, не имея связи с ней (разлуки, которая всегда связана с горем не произошло, произошла просто аннигиляция кризисной ситуации). Провалы в пространственно-временном континууме создают фрагменты и фрагментами обусловлены, то есть в таких провалах проявляется фрагментированность психики. Нет нарратива, есть набор кусков опыта с не достаточным объемом смысла и связей, то что Бион назвал архипелагом психических элементов, а также конгломератом, где соответственно смыслы и связи вообще отсутствуют.

Вернувшись к тем же дровам, герой занял наблюдательную позицию, но ждать пришлось недолго. Вскоре у всех окон разом отворили шторы и столпились люди, все они что-то выискивали во дворе. Выискивали, понятное дело, Голядкина, ибо показывали в его сторону. В агонии он раскрылся, хотя тут же пожалел и начать гореть со стыда. Люди стали звать его и что-то кричать. Вдруг из дома выбежал Голядкин-младший и позвал Якова Петровича в дом, мол, ждут его. Голядкин стал было отнекиваться и говорить, что ему лучше бы домой пойти, но Голядкин-младший настоял. Не получилось у наблюдателя остаться в позиции наблюдателя, т.к. после дестабилизации он привлек слишком много внимания в обществе. Проявление его защит слишком будоражит общество, приносит хлопоты и беспокоит. Прежний уклад рухнул.

Не успел герой опомниться, как уже оказался в зале полным-полнехоньком людей. “Людей было бездна, дам целая оранжерея; все это теснилось около господина Голядкина, все это стремилось к господину Голядкину, все это выносило на плечах своих господина Голядкина, весьма ясно заметившего, что его упирают в какую-то сторону”. Люди вновь описываются как некая цельная масса. Это как и паранойяльное ощущение окружающих Голядкиным, так и тонкость понимания массовой психики Достоевским.

Героя повели прямиком к креслу Олсуфия Ивановича. Последний пусть не подал руки, но отнесся “с каким-то торжественно-печальным, но вместе с тем благосклонным видом”, качая седовласой головой. Даже слеза будто блеснула в глазах его, как и у Клары Олсуфьевны, и даже у Владимира Семеновича что-то подобное, которые стояли по сторонам от хозяина дома. И другие вроде заплакали, а Голядкин-младший так и вовсе зарыдал. “Или это все, может быть, только так показалосьгосподину Голядкину, потому что он сам весьма прослезился и ясно слышал, как текли его горячие слезы по его холодным щекам…”. Возможно, что в этот момент состоялась активная проекция, но тут же интегрировалась, т.к. люди, очевидно, были не преследующими, вопреки ожиданиям Голядкина, но благосклонными и сочувствующими. Любовь ко всем жаркую почувствовал Голядкин. Паранойя не усилилась, он не чувствовал их сговорившимися и это его подсобрало. Поэтому даже Голядкина-младшего видел сейчас иначе “вовсе был не зловредным и даже не близнецом господину Голядкину, но совершенно посторонним и крайне любезным самим по себе человеком”. Возможно, Голядкин видел его впервые так.

Герой попытался было обратиться с Олсуфию Ивановичу, но будучи переполненный теперь благодарностью чрезмерной, он лишь молча жестом указал на сердце. Затем Андрей Филиппович, желая пощадить чувствительность старца, отвел Голядкина в сторону и оставил. Все смотрели на Голядкин с любопытством и загадочным участием. Видимо, все уже знали мнение доктора на счет Голядкина и теперь не осуждали резко, как полноценного члена общества за недостойное поведение, но больше старались посочувствовать, как больному человеку.

Далее Голядкину стало плохеть, глаза окружающих давили его и угнетали. На мгновение он забылся, потерял память и чувства. То есть, случился очередной провал. Из-за слишком интенсивных переживаний последних дней, из-за эмоционально трудных, из-за высокополяризованных чувств. Сейчас происходящее не вписывается ведь в его предыдущее видение, сформированное защитами. Почему все так относятся к нему, хотя должны иначе? Ведь все враги, пусть и весьма достойная и честная личность Голядкин.

Меж тем его позже посадили напротив Олсуфия Ивановича. Все прочие уселись в нескольких рядах вокруг в ожидании чего-то не совсем обыкновенного. И молчали. Голядкин подумал, что эта сцена похожа на то, как в семье провожают кого-нибудь в дальний путь. “Стоит только встать да помолиться теперь”. Вдруг в толпе разнеслось “Едет, едет!”. Все центральные лица переглянулись между собой: “Пора!”, “Встанем”.

Далее следует еще одна крайне замечательная сюрреалистическая психотическая сцена. Для полноты приведу ее целиком, ибо в ней масса важных деталей:

“Все встали. Тогда советник взял за руку господина Голядкина-старшего, а Андрей Филиппович господина Голядкина-младшего, и оба торжественно свели двух совершенно подобных среди обставшей их кругом и устремившейся в ожидании толпы. Герой наш с недоумением осмотрелся кругом, но его тотчас остановили и указали ему на господина Голядкина-младшего, который протянул ему руку. «Это мирить нас хотят», — подумал герой наш и с умилением протянул свою руку господину Голядкину-младшему; потом, потом протянул к нему свою голову. То же сделал и другой господин Голядкин… Тут господину Голядкину-старшему показалось, что вероломный друг его улыбается, что бегло и плутовски мигнул всей окружавшей их толпе, что есть что-то зловещее в лице неблагопристойного господина Голядкина-младшего, что даже он отпустил гримасу какую-то в минуту иудина своего поцелуя… В голове зазвонило у господина Голядкина, в глазах потемнело; ему показалось, что бездна, целая вереница совершенно подобных Голядкиных с шумом вламываются во все двери комнаты; но было поздно… Звонкий предательский поцелуй раздался, и…”

Положительное отношение окружающих изменило чувствование и видение их, и главным образом двойника. Соответственно, с ним появилась возможность помириться - интегрироваться. Все это воспринимается не как собственное, но их желание. В целом оно действительно так, люди хотят чтобы внутренние конфликты уладились. Голядкину это представляется как то, что люди хотят помирить его с бывшим врагом, ибо много неурядиц из-за этого и, якобы, перетолков, пересудов.

И вот, казалось бы, когда уже близки они стали и лбами будто соприкоснулись, тут новая вспышка паранойи произошла у Голядкина. Пик паранойи как защита от еще более ужасной интеграции. Лучше самый пугающий страх преследования, чем интеграция, которая в данном случае, вероятно, приведет к психической катастрофе, критической фрагментации. Ведь двойник, как мы помним, есть психическая защита. Защита обеспечивающая проекцию вовне отщепленных невыносимых деструктивных частей психики. И покуда они невыносимые, там и следует оставаться, а возврат их слишком болезненный и слишком деструктивным для мышления может быть (тогда придется защищаться еще боле примитивными защитами, разрушающими сами восприятие, мышление, идентичность, что соотносится с ощущением психической смерти и потому весьма пугающее и нежеланное).

Поэтому в самый этот крайний момент Голядкин-младший будто бы вероломство свое демонстрирует, зловещесть и лицемерие. Не примиряется он, якобы, на самом деле, а вновь притворяется, чтобы позже Голядкина преследовать и жизнь испортить. И с одной стороны Голядкин хочет примирения. Но его спасет только идеальное примирение, но идеальное примирение невозможно при достаточном сохранении восприятия действительности (только при полном психозе). Ибо пока он не признает в достаточной мере в себе то, что так хорошо распознает в двойнике, и что было начал уже воспринимать по ходу повести, он не сможет подружиться с недругом, ибо не сможет его воспринимать не врагом, т.к. образ Голядкина-младшего другой частью психики используется как раз для того, чтобы был он врагом, а с врагом примиряться нельзя в таком случае. Это патовая безвыходная ситуация, которая образует патологическую структуру. И патологическая она потому, что из нее нет выхода, нет верного и безболезненного решения. А претерпевание боли не развито достаточно.

И кто знает что далее случилось, если бы в этот момент не прибыл Крестьян Иванович, которого все и ждали. Голядкин его, ожидаемо, по-прежнему не узнает (слишком болезненная правда), но чувствует кто это и догадывается. “человек, которого один вид оледенил господина Голядкина. Ноги его приросли к земле. Крик замер в его стесненной груди. Впрочем, господин Голядкин знал все заранее и давно уже предчувствовал что-то подобное”. Да, он тут и там явно и неявно чувствовал, что дело в его собственном восприятии, но каждый раз отмахивался от этой пугающей, жгучей, режущей правды. Но теперь уже некуда было отворачиваться. Правда сама настигла героя.

Крестьян Иванович подошел важным видом, взял протянутую Голядкины руку и потащил за собой. Герой наш с потерянным, с убитым лицом оглянулся кругом. В этот момент, конечно, его очень жаль.

В этот момент Голядкину видится, что Голядкин-младший представляет официозно доктора: “Это, это Крестьян Иванович Рутеншпиц, доктор медицины и хирургии, ваш давнишний знакомец, Яков Петрович!”.

У подъезда стояла карета, запряженная четверней лошадей, которые фыркали от нетерпения. Все кто был в доме вышли на крыльцо и внимательно смотрели. Все ждали.

— Я надеюсь, что здесь нет ничего… ничего предосудительного… или могущего возбудить строгость… и внимание всех, касательно официальных отношений моих? — проговорил, потерявшись, герой наш. Говор и шум поднялся кругом; все отрицательно закивали головами своими. Слезы брызнули из глаз господина Голядкина.

— В таком случае, я готов… я вверяюсь вполне… и вручаю судьбу мою Крестьяну Ивановичу…

Все понимает теперь Голядкин. Он прямо сейчас понимает, что никакого двойника физически не существует, что тот пляшущий вокруг близнец, который представлял доктора, свечку злорадственно нес впереди, да двери кареты открывал - не существует. Но это не помогает его не видеть. Голядкин понимает силу своих галлюцинаций и степень сумасшествия. В последних словах он выражает надежду, что не свершил ничего предосудительного и что его уход с Крестьяном Ивановичем не плохой. Никто, кажется, не осуждает Голядкина. Люди объединены в сочувствии.

И когда проговорил Голядкин последние слова, то толпа с радостью воскликнула (они рады, что он сам осознает и вверяется, это положительнее, чем сопротивление и насилие). Но в этот момент происходит еще одна вспышка паранойи, мышление отступает и радость толпы (как фигуры родителей находящихся в радостном союзе), вызывающая зависть, вмиг превращается злорадство. Они вмиг становятся сговорившейся против Голядкина массой врагов. “Пронзительные, неистовые крики всех врагов его покатились ему вслед в виде напутствия”. Голядкин-младший дольше всех еще бежал за каретой, также злорадствуя и голову засовывая в экипаж и посылая поцелуйчики, но постепенно и он отстал. Голядкину же стало душно очень, ему хотелось грудь обнажить. Потом он впал в забытье.

Когда он очнулся, то увидел, что едут они по незнакомой дороге, с двух сторон которой чернелись леса. “Вдруг он обмер: два огненные глаза смотрели на него в темноте, и зловещею, адскою радостию блестели эти два глаза. Это не Крестьян Иванович! Кто это? Или это он? Он! Это Крестьян Иванович, но только не прежний, это другой Крестьян Иванович! Это ужасный Крестьян Иванович!…”.

Голядкин было попытался заговорить и умилосердить ужасного двойника, подменившего доброго доктора.

“Вы получаит казенный квартир, с дровами, с лихт 5 и с прислугой, чего ви недостоин, — строго и ужасно, как приговор, прозвучал ответ Крестьяна Ивановича.

Герой наш вскрикнул и схватил себя за голову. Увы! он это давно уже предчувствовал!”. Это конец повести.

Почему исказился образ Крестьяна Ивановича? Так как с образом своего двойника Голядкин был насильно разлучен, то есть он лишен места, в которое он проективно идентифицировал все неприемлемые части, то теперь ему нужно новое место для облегчения, коим становится ближайшая фигура – фигура Крестьяна Ивановича, которая искажается самым пугающим паранойяльным образом дьявольским. Иными словами, вновь используется расщепление и проективная идентификация.

Ужасный Крестьян Иванович говорит, очевидно, о сумасшедшем доме, который является казенным заведением. Оно отапливается, оно имеет освещение и за больными там ухаживают санитары.

Почему же Крестьян Иванович вдруг говорит с таким нарочитым немецким акцентом, для более конкретного подчеркивания которого Достоевский даже использует слово «лихт» вместо «освещения»?

В первую очередь Достоевский таким образом отдает дань своему вдохновителю Эрнсту Гофману, чьи романы «Эликсиры сатаны» и «Песочный человек» он считал одними из самых прогрессивных литературных произведений, исследующих человеческую душу.

Таким образом, в конце повести перед героем, который является лирическим воплощение самого Достоевского, появляется дьявол-Гофман и читает приговор о том, что Достоевский далее будет проживать в казенном доме для душевнобольных. Это как метафора, так и нечто буквальное (ибо Достоевский действительно страдал в детстве галлюцинациями, а в зрелом возрасте тяжелой депрессией), так и неким пророчеством в плане того, что спустя 4 года Достоевского осудят, зачитают приговор и отравят на каторгу в Омск.

Также здесь следует упомянуть влияние другого немецкого писателя Гёте и его самый известный роман «Фауст», который был написан за 40 лет до «Двойника» и который был весьма популярен в России в эти годы. Родственность этого романа с произведением Достоевского также очевидна. Достоевский владел немецким языком и в целом высоко ценил немецкую литературу. Известно, что он читал Гёте в оригинале и во французских переводах, а в его библиотеке хранились труды Гёте. Писатель неоднократно упоминал Гёте в своих письмах и статьях. В "Дневнике писателя" есть размышления о европейской культуре, где он цитирует Гёте.

В контексте "Фауста" Крестьян Иванович приобретает черты дьявольского персонажа Мефистофеля. Применительно к истории Голядкина этот оммаж кажется необязательным, но если рассматривать повесть как автобиографическую, то «схождение с ума» Достоевского – как путь и плата за обретение таланта. Тогда сводящий с ума Мефистофель приходит в конце чтобы подтвердить сделку и огласить то будущее, каким она будет с талантом – не радужная, но невероятно ценная для мировой культуры. Продажа души Дьяволу, или иначе частичное разрушение, ради доступа в глубины своей и окружающих душ и создания произведений, которые наделят международным званием великого писателя.

Резюме

О чем же эта повесть? Это история человека с высокими чувством зависти и стремлением к деструктивности, связанные с интенсивной защитой по типу Всемогущество, расщепление и патологическая проективная идентификация, с относительно высокой нарциссической динамикой. Зависть определяется и определяет паранойяльные процессы и защиты, а также обесценивающие и идеализирующие. Объект вызывает слишком большую зависть, зависть побуждает отнимать ценное у объекта (это разрушительно для объекта и это непосредственная деструктивность), либо уничтожать ценное путем обесценивания объекта (что также разрушительно для объекта и это посредственная деструктивность) и идеализации Я субъекта. Завистливое присваивание ценного (отнятие у другого и помещение в себя), а также инфляция содержащегося внутри — оба процесса усиливают страх преследования. В первом случае в качестве мести в большей степени, во втором случае больше из-за ощущения зависти со стороны объекта, т. к. у объекта в этой композиции мира нет ничего ценного, а у субъекта якобы всё ценное. Отщепленная зависть посредством проективной идентификации помещается в субъекта (чувствовать ее болезненно), что дает облегчение, но создает весьма могущественную преследующую силу — это основа паранойяльных процессов.

Интенсивные расщепление, проективная идентификации и паранойя определяют (и определяемые) диссоциативные процессы. Когда проецирование в окружающих, которые воспринимаются достаточно реальными, недостаточно, тогда имеется в психике потребность имеет более концентрированную фигуру, более конкретную, более однозначную преследующую, в которую все помещает более жестко, более постоянно, в наибольшем объеме и более чисто. Так появляется галлюцинация двойника, воспринимаемого за реального человека.

Голядкин является примером функционального психотика с паранойяльной акцентуацией. Долгие годы он защищался от чувства зависти тотальным обесцениванием окружающих и идеализацией себя, что выражается в его высокомерии и пустом постоянном неуместном морализаторстве. Но чувство, что Другой может быть иметь ценность и быть привлекательным всегда были и они прорвались, когда, видимо, Голядкин познакомился с Кларой Олсуфьевной, которая описывается красивой, из уважаемой светской семьи, высокого положения, воспитанная и прочее. Это первый критический момент в его жизни. В особенности провыв случился, вероятно, когда Голядкин, в своем роде, влюбился. Эта своего рода любовь (сильное стремление к обладанию вперемешку с малой долей восхищения и благодарности) прорвали защиты и сгубили мужчину, как и в массе прочих вечных сюжетов мирового искусства.

Голядкин, с учетом его положения заурядного статского работника преклонного возраста, изначально не имел перспектив для того, изначально не мог быть партией и вероятно никогда таковым не рассматривался. Но т. к. объект стал чувствоваться ценным, то защита по типу Всемогущества фантазийно изменяла перспективу восприятия себя и мира, и потому в мире Голядкина он был главным кандидатом в женихи, может даже и женихом и это, якобы, признавалось отцом девушки Олсуфием Ивановичем даже, с которым, также якобы, Голядкин всегда был близок, как с отцом. Эта фантазия, которая также могла существовать годы и, вероятно, существовала, защищала от фрустрации. Ей не обязательно было воплощаться, воплощение, как показывает роман, наоборот даже все сломало бы. Голядкин был вхож в дом Олсуфия Ивановича и ему было это достаточно для подпитки фантазийного обладания ценным объектом и защиты от чувств зависти и исключенности. Вероятно в его фантазиях он приходил в гости как фаворит, вежливые светские любезности воспринимал за особую связь, и ощущал так, что медленно, но бескомпромиссно будто идет к заключению брака.

И бог весть сколько так длилось, но в какой-то момент (Клара Олсуфьевна ведь становилась все старше и вопрос реального бракосочетания становился все насущнее), появился действительный достойный кандидат — Владимир Семенович. То, насколько молодые люди подходят друг к другу - так, что не остается никаких сомнений - весьма ярко и нарочито описано Достоевским в главе IV. И это второй критический удар по защитам Голядкина. Владимир Семенович и, надо думать, ощущаемая симпатия к нему со стороны Клары Олсуфьевной разрушили фантазийную защитную картину мира Голядкина. Поэтому, на очередном общем вечере, который случился до начала повести и о котором упоминается в разговоре с доктором, Голядкин не выдержал зависти и ревности, они оказались теперь не сдерживаемые защитой и реализовал их. Грубо говоря, его понесло и он сам этого не замечал. Его понесло в активное манифестное обесценивание всех причастных, главным образом Владимира Семеновича и тех, кто ему благоволил в смысле норм светского общества. А также связь двух объектов интенсифицировала паранойяльные процессы — т. к. психика Голядкина использовала защиту по типу Всемогущества, в его восприятии всё принадлежало ему, он был в фаворе, то когда это разрушилось, это крайне болезненно принять как факт, как данность, это очень сильно ударяет по нарциссической самоценности и не вписывается в предыдующую картину мира. Паранойяльное искажение помогает объяснить изменения без удара по нарциссической самоценности — Голядкин не в фаворе вдруг теперь, как будто, стал, по причине того, что масса прочих людей, завидуя тому, насколько он хороший и что он главный кандидат, что ему — совершенно заслуженно, ведь он самый честный и благородный человек в этом обществе — отдано сердце Клары Олсуфьевной, сговорились против, чтобы отнять у него хорошее и разрушить его хорошесть.

С такой позицией Голядкин стал транслировать себя в обществе. Общество, разумеется, почувствовало его неадекватное отношение и злобность, Голядкин себя дискредитировал (сам не замечая, ибо в его восприятии, наверняка, он был тем, кто раскрывает правду, раскрывает людям глаза, обличает фальшь и злонамеренность недостойных людей). Поэтому Олсуфий Иванович запретил принимать Голядкина в дом (что, к слову, показывает, что никогда Голядкин особо близок не был с хозяином дома, раз он просто без уведомления и разговора с Голядкины, дал указание камердинеру не пускать последнего).

И тут начинается повествование, когда Голядкин, не зная еще о запрете и даже не предполагая о нем (в фантазиях его пусть и пытаются сместить, но он все еще в фаворе, т. к. правда на его стороне и он все еще самый достойный человек этого общества и все постепенно поймут лживость намерений Владимира Семеновича и тогда еще реабилитируют Голядкина и еще больше его превозносить будут) собирается на званый обед в дом отца Клары Олсуфьевной.

И его не пускают просто напросто. На фоне других заходящих в дом гостей. Это третий значимый критический момент. То, как его не пускают в дом есть метафора устройства его психического — он никак не может быть соединен с хорошим объектом, достаточно благодарно его интроецировать и поэтому быть соединенным достаточно качественно с хорошестью внутри. Голядкин не может принять утрату, поэтому все равно проникает в дом (деструтивная интрузия), якобы понаблюдать, но его жадность и ревность не позволяют просто наблюдать, поэтому он проходит в зал да еще и в самый центр и вновь себя дискредитирует еще больше, из-за чего его уже прямо, грубо и даже скандалезно по меркам светского общества, выдворяют, что только усугубляет психическое положение Голядкина. Все защитные конструкции рухнули. Объяснить это и подклеить можно только с помощью либо сложной паранойяльной защиты, либо примитивно сильной. На ее продумывание нужны первой нужны мыслительные ресурсы, которых нет в силу текущего эмоционального урагана. Поэтому привлекается вторая — примитивная сильная паранойя. Так ночью по промозглой питерской погоде в раздрайном беге по набережной Фонтанки материализуется (реифицируется) двойник, как причина многих бед героя и обитель всего плохого в обществе (капсула для всего неприемлемого в себе для Голядкина — главным образом сейчас зависти и желания нападать).

Далее героя пытается бороться с якобы конкретным двойником, победа над которым, по его ощущениям, решит многие беды и вернет прежнюю контролируемую жизнь. Попутно Голядкин тут и там ощущает, что быть такого не может и улавливает необычайно спокойное отношение людей к новому сослуживцу и странность реакций в его адрес, но каждый раз отмахивается от этого, уводит мышление, ибо нет возможности претерпевать боль правды. С другой стороны у героя, благодаря противостоянию, происходит полезная работа из-за отзеркаливания двойником тех свойств, которые Голядкин пусть никогда не признавал, но все же ощущал в себе. То есть, в некоторой степени у Голядкина появляется вектор интеграции, из-за чего у него повышается благодарность и самокритика. Это также результат прорыва защит, их слома. Но интеграция всегда сопряжена с болью, и т. к. стиль жизни, определяемый защитами, никогда не предполагал эмоциональной близости с кем-либо, то Голядкина некому поддержать в его интеграции, посему этот вектор не укрепляется и не стабилизирует психику.

Воронка борьбы раскручивается, противостояние становится все более жестоким, двойник якобы вообще теряет совесть, моральные принципы и не лишает себя возможности нанести удар Голядкину при любом случае. Борьба с «заговорщиками» и двойником разрушает положение Голядкина в обществе еще больше и на работе становится ясно, что на днях он будет освобожден от должности. Герой совсем в отчаянии, кажется все плохо, но именно в этот момент он получает страстное словно бы письмо от Клары Олсуфьевны, которая, как удобно и вовремя, предлагает ему вместе сбежать ото всех и жить где-нибудь вместе. Герой в эмоциональном подъеме, но и в страхе реализации желанного. В последнем рвении уладить конфликт с двойником, он перед «побегом» приходит в дом к самому верховному лицу общества — генералу — чтобы пожаловаться, чтобы он рассудил и встал на сторону Голядкина, защитил и воздал по справедливости двойнику. В обществе уже обсуждается странное поведение Голядкина, но ясности и спокойствия придает уважаемый доктор Крестьян Иванович, который понимает в целом что происходит с Голядкиным и что ему нужна помощь. Голядкина провожают из дома. Он едет к дому Олсуфия Ивановича ожидать выхода Клары Олсуфьевны, но она, понятное дело, не появляется. Герой ждет больше двух часов, обесценивает девушку, идею, прочих причастных. Уходит и возвращается вновь, т. к. не способен переживать горе утраты, его замечают, приглашают в дом и вместе ожидают приезда доктора Крестяна Ивановича с экипажем, который должен отвезти Голядкина в «казенный дом» для душевнобольных. И когда герой замечает пришедшего доктора, то вновь ярко ощущает, что всегда чувствовал, что так будет, что это закономерно в определенном смысле и справедливо в сложившейся ситуации, но мысль эта пугающе тяжелая и потому тоже представлена в обтекаемом виде, потому она никогда не становилась преимущественной, заменялась на иную картину мира, более отдаленную от нашей консенсуальной и дискурсивной правды.

Героя выводят из дома всё общество и слезно провожают. Герой также в чувствах просит у всех искреннее прощение. Его увозят. В конце повести образ Крестьяна Ивановича демонизируется, он становится искаженным еще более мистическим — всемогущим — образом, что является еще более сильным искажением и указывает на увеличение доли психотического функционирования.

Что сказать, Достоевский поражает глубиной и тонкостью понимания собственных психических процессов. Хочется его назвать каким-нибудь «Чемпионом по рефлексии». Он очень мерно, детально и красноречиво показывает процессуальность психики, использующей вышеуказанные защиты в значительной степени, и их усиление, усугубление, которое приводит к утрате связи с реальностью. При этом описывает размышления героя, его интроспекцию и уход от нее, также динамически, не однонаправленно, очень живо. Это потрясающе. Я убежден, что все выделяемые мной в этом анализе процессы, Достоевский, прежде всего, чувствовал в себе в некоторой степени и прекрасно сновидел: расщепление восприятия себя и мира, деструктивные проекции, фантазийные присвоения ценного, защитные обесценивание и идеализация, опыт галлюцинаций. Как и то, что могло бы быть, если бы они были бы сильнее, каким бы он был человеком. И данная повесть — мастерски оформленное такое сновидение. Это крайне высокое достижение человеческого мышления.

Об иллюстрации

В качестве иллюстрации использован кадр из современной киноадаптации повести «The Double» (2013) британского режиссера Ричарда Айоади, с Джесси Айзенбергом в главной роли - новой итерации Голядкина. Фильм неплохой с художественной точки зрения (визуальные метафоры и стиль замечательные, что я раскрою ниже), но гораздо более простой с психологической, к сожалению. И здесь тот случай, когда дело не в ограничениях жанра кино по сравнению с литературным. У обоих жанров свои достоинства и недостатки, но в книжном формате гораздо больше возможностей раскрытия характера персонажа, хотя бы за счет отсутствия более узких требований по хронометражу.Однако, в случае «The Double», на мой взгляд, простота либо в прочтении автора сценария (Ричард Айоади и Эви Корин), либо/и в намеренном отказе от разработки глубины персонажа (хотя это один из самых важных элементов драматургии, особенно если вы снимаете не экшн фильм, например, и особенно в случае психологического триллера, и еще более особенно, если снимаете адаптацию Достоевского). Проблема в том, что главный персонаж Саймон Джеймс — не амбивалетный сам по себе. Это критическое упущение. Связь главного героя с двойником, природа и причины его появления в таком случае не ясны (кстати, появление двойника в фильме сюжетно тоже никак не обосновано). В то время как Достоевский тут и там, в нарративе, не нарочито, в описании обычной жизнедеятельности героя, натурально, но постоянно и равномерно показывает двойственность Голядкина до появления двойника и вне зависимости от двойника в том, как герой на словах отрицает в себе отрицательные и отщепляемые качества связанные с чувствами зависти, жадности — алчность, двуличичность, интриганство, высокомерие, гордыню и т. д.; персонаж Саймон Джеймс является просто совершенно и неправдоподобно застенчивым безобидным инфантильным мужчиной, заторможенность характера которого представляется, в таком случае, просто вещью в себе. Из-за чего история теряет в глубине. Связь между героями только визуальная и в таком случае она и остается только визуальной. Даже агрессия Саймона в конце вполне адекватная, можно сказать. Это просто добрый парень, у которого просто в жизни вдруг появился галлюцинируемый совершенно идентичный человек, который просто почему-то деструктивный. Из-за этого фильм чувствуется очень несправедливым не в плане морали и т. д. А в эпистемологическом плане, в плане ощущения истинности. Фильм обманывает на уровне правдоподобия, коим и должно быть художественное произведение, а не спекулятивный продукт. То есть, сам фильм является не близнецом правды, который за счет доли похожести связывает со скрываемой правдой и дает нашей психике новую пищу и развивает, но просто двойником, который за счет похожести не позволяет видеть различия (именно эту идею раскрывает Бион в своей статье «Воображаемый двойник»).

И теперь, собственно, несколько слов о выбранном кадре. На нем изображена гравюра, которую разорвала в своей квартире героиня Мии Васиковски Ханна и затем выбросила в мусоропровод и которую затем Саймон находит (так как постоянно наблюдает из окна за ней) и складывает у себя дома.

Данная сцена сама по себе есть иллюстрация диалектики эвакуации/контейнирования с точки зрения теории Биона. Она показывает процесс обретения смысла/правды (приобретение картинки девушкой, взгляд на нее) психикой, болезненного столкновения с ними и уничтожения за счет защит расщепления (разрывание картинки) и проективной идентификации (выбрасывание кусочков в мусоропровод). Является ли это просто эвакуацией или проекцией зависит от функционирования мышления другого субъекта (альфа-функции). И т. к. Саймон наблюдает, то он просто эвакуацию из психики преобразует в проекцию в другое психическое пространство, приняв тем самым изгоняемое ею. То, от чего героиня избавилась в стремлении никогда больше не обретать (хотя ее самость страдает из-за этого вынужденного обеднения), герой находит и консолидирует, придает этому визуальную форму. В этой визуальной согласованности есть доля смысла, но всегда стоит вопрос достаточности этой доли. То есть, мало найти кусочки разорванного эмоционального опыта и кое-как понять что это за опыт, надо еще понять его смысл, понять как он вызывает боль и за счет чувствования и понимания правды/смысла и его уникальной боли, сделать более выносимым и вернуть объекту, преодолевая расщепление, интегрируя разрушенный эмоциональный опыт. Это есть то, что Бион называет контейнированием. Таким образом, можно сказать, что Ханна видит в картинке нечто такое, что воспринимается ею как двойник, которого необходимо преследовать и уничтожать. Двойник, как я сказал выше, не отражает правду, а помогает закрывать глаза на нее, отрицать (это не я, это тот совершенно похожий на меня человек); не возвращает часть, а просто инкапсулирует; не трансформирует, а просто замораживает. Контейнирование со стороны Саймона делает из двойника близнеца. Близнец отражает правду и помогает ее видеть, воспринимать и признавать (тот человек похож на меня, он как я, у меня есть подобное). Двойник/близнец образуют континуум, разумеется. То есть, в каждом психическом такте есть оба процесса, вопрос соотношения. Также и каждый человек для нас является в чем-то двойником, в чем-то близнецом, в силу чего так много произведений обыгрывающих эту идею достаточно прямо, как я указал ранее.

В принципе данную диалектику эвакуации/контейнирования и двойника/близнеца можно различать в любом акте, который человек совершает или воспринимает. Также и у Голядкина, как замечательно показывает Достоевский, эти такты нелинейные и колеблющиеся. Иногда в его чувствовании двойник преимущественно близнец, то есть схожий и он даже задумывается, что Голядкина-младшего не существует. В прочее время последний чувствуется преимущественно как конкретный реальный объект, то есть непосредственно двойник. Иначе эта диалектика представлена в виде понятий галлюцинация/сновидение. Еще шире это есть семиотическая диалектика знака и символа. Знак один и он конкретный (как двойник), символов неопределенное множество (каждый человек в какой-то степени в отношении любого выделяемого качества похож на меня и одновременно из-за разницы в степени не похож, что можно бесконечно исследовать).

И само по себе изображение на гравюре является иллюстрацией как раз преимущественно эвакуаторного процесса. На изображении человек перед зеркалом, но в зеркало не отражает, как обычно, а удваивает изображение для нас, как наблюдающих со стороны. Зеркало показывает не лицо того человека, кто стоит перед зеркалом (ни человеку, ни нам), но вид со спины, то есть то, что видим мы. Насколько человек перед зеркалом понимает, что он видит себя? Ведь себя мы привыкли воспринимать с лицевой стороны. Зеркало этого человека не отражающее, в смысле предоставлении возможности лучше себя рассмотреть свое лицоузнать — не создающее близнеца. Лицо, как главный элемент человеческого взаимодействия, главная сцена на которой проявляются эмоции (в этом смысле лицо есть зеркало внутреннего мира, особенно глаза) и дающее представление для Другого, столь важное в коммуникации. Зеркало же этого человека удваивающее, подставляющее спину, создающее иллюзию что впереди какой-то реальный другой человек, в лице которого человек не отражается и отражение чьего внутреннего мира в лице мы видеть не можем — создающее двойника. Эвакуирующее, не контейнирующее. Галлюцинация, не сновидение. Не столкновение со смыслом/правдой, но уклонение. Не порождающее символ, но приравнивающее к знаку.

Спасибо за прочтение.